И куда благородный господин желает, спрашивает Клячко, поворачиваясь на козлах и глядя через плечо, и слеза грязной серости перетекает с материала его потертой шинели на бородатую рожу, под меховую шапку, а оттуда уже на воротник и рукава Клячко сливаются потоки розового, белого и черного цветов. Куда? Я-оно водит языком по десне. А знаете вы, добрый человек, какую-нибудь гостиницу, заезжий дом, какой-нибудь пансионат с комнатами, где цены человеческие, а сам чтобы был не слишком паршивый? На что Клячко широко оскалился в своей взлохмаченной бороде, при этом оказалось, что даже щербатый он был точно так же, как Василий. Семья! Кровь слабых зубов и быстрого языка! Поскольку он уже щелкнул кнутом и дернул вожжи, сани тронулись, зазвенели тяжелые бубенцы упряжи, а Клячко говорит: Благородному господину повезло, что попал на человека, который знает город, как свои кальсоны, а поскольку сердце доброе, то завезу вас не в какую-то дыру завшивленную, а в дешевую и вполне приличную гостиницу, в которой шурин работает, могу поручиться за него, впрочем, в свое время это была знаменитая и дорогая гостиница, правда, пришла в упадок, не та уже репутация и клиенты, равно как весь Уйский квартал и бывшее Глазковское Предместье, когда на левом берегу в последние годы кучно стали селиться китайцы и мужичье безземельное, изгнанное вечной зимой из сибирских столыпинских деревень. Так, так, ваше благородие, все это зло от чужих приблуд и ледяных чертей, дай Бог, чтобы огнем их в ад смело. Ну, пашол!
Спросило у него про мираже-стекольные очки. Тот ответил, что они против снежной слепоты и Черного Сияния. Спросило его про трупы на мачтах. А, господин, это уже дело бурятских шаманов, нанятых Победоносцевым и городской думой. И при этом сплевывает, одной рукой крестясь, а второй, с кнутом, указывая на зимназовый перст башни Сибирхожето, точащий над городом и стремящийся прямо в небо. Но зачем же им они, допытывается я-оно, эти покойники, с которыми так жестоко поступили — оскорбление ведь для Бога и людей. Стерегут, отвечает, чтобы враг не прокрался по Дорогам Мамонтов. Значит, тот самый мамонт на стене Вокзала, тоже для того? Мужик снова крестится, взывая к Спасителю. Нарисовали, говорит, в знак войны с братьями своими, чтобы господа могли больше рублей зарабатывать на сокровищах подземных. Ну этот барабан, барабанный бой настойчивый — это что? А, это, это — люты.
Старый Иркутск появился на правом берегу Ангары; Уйский квартал, построенный после Большого Пожара, лежит на левом берегу, к северу от Иркуты и Кайской горы. Вроде, следовало бы свернуть на Мост Мелехова, но все ездят по льду — река на вскрывалась уже четырнадцать лет. Говоря по правде, даже сложно высмотреть береговую линию Ангары. По льду проходят тракты и улицы, не отличимые от городских. Вот так, по которой сейчас едем, — объясняет Клячко, у которого рот не закрывается, несмотря на мороз, для него, возможно, и не столь докучливый — это самая важная. Это Главная — от Ангары, Ящика и памятника Гасударя Императора Александра Третьего через весь правобережный Иркутск проходящая, вот это — Амурская, а вон там — Тихвинская площадь, туда вон отходит улица Тихвинская, где стоит старая церковь с копией чудотворной иконы, к которой люди со всей Сибири сходятся, по божьей воле от пожаров уцелела, ведь, к примеру, большой Казанский собор, о котором благородный господин должен был слышать, в них не устоял — не слышали? Да, это ж как люди забывают! А вон там дальше, вона, на его месте холадпрамышленники поставили Сабор Христа Спасителя, еще больший, пасматрите, пасматрите! Он размахивает кнутом во все стороны тумана, в котором не видно ничего из того, о чем Клячко рассказывает. Зато я-оно видит меленькие искорки потьвета на его шапке, на шее, на бороде — когда он поворачивает голову, на рукавах шинели; искорки маленькие, но очень выразительные — а может, это мираже-стекло делает их такими заметными? Я-оно глядит над стеклами. Нет, вот теперь они еще более яркие. Долго вы тут живете, — спрашивает у Клячко. — А, господин, я в Байкальском Краю родился, я сибиряк! Я-оно присматривается сквозь очки. Все так, как говорил Поченгло, половина из них — это лютовчики.
Когда сани скользят по льду Ангары, ветер, идущий по широкому руслу реки чуть ли не от самого Байкала, разгоняет морозные испарения, и можно глянуть чуть дальше к северу и югу, на старый железнодорожный мост, по которому недавно проехало на восточный берег — на новый мост имени Григория Мелехова, весь из зимназа, видимый исключительно как скопление радуг, отблесков и синего зарева, настолько тонкая и кружевная его конструкция, лишенная мостовых пролетов, прогонов и опор — на фантастические формации соплицова или гигантского гнезда лютов, нагроможденного на Конном острове, наросль на наросли, словно руины хрустального дворца Царицы Зимы посреди бело-цветной ледовой равнины; а поскольку туман разошелся — на все это сверху стекает свежее солнце летнего утра, зажигая серебристые искры на льду и снегу, взрывая на мосту зимназовые рефлексы. Прекрасно видно и городское движение по Ангаре, в ту и другую сторону направляются группки и потоки пеших, двигаются десятки саней, в большинстве своем, одинарных и двойных упряжек, как у Клячко, но есть и тройки, имеются тяжелые товарные сани, которые тянут упряжки четверней и шестерней, загруженные доверху кучами всякого товара, корзинами угля, вязанками дров; и у всех, помимо звонких колокольцев, имеются мираже-стекольные лампы, одна сзади, другая спереди. Так что, даже в тумане, если тот не слишком плотный, видны мелькающие в туманах белизны калейдоскопически меняющиеся двойные звезды — и слышно неустанное дынь-дзынь-дзынь колокольчиков.
Въехавши в левобережный Иркутск, вновь в холодную сырость, не нарушаемую ветром, замечаешь смену тона колокольцев: в тумане звуки разносятся по-другому. Некоторые звуки он заглушает, некоторые приближает к уху — как, например, вот это сонное бубнение, растянутое во времени словно скрип тормозящей граммофонной пластинки. Это что же, какой-то лют сидит на Уйской? Клячко, сворачивая на широкий проспект, указывает кнутом на юго-восток. Вон, где старый вокзал и развалины Иннокентьевского до Пожара, говорит. Так вот здесь проходит ближайшая Дарога Мамонтов. А вот через «Чертову Руку» морозник не проходил уже больше года. Тпррру! Он останавливает сани. Что за «Чертова Рука», допытывается я-оно. Да вот, смеется мужик, спрыгивая с козел и хватаясь за багаж — вот и гостиница вам обещанная, прошу! Мираже-стекольные фонари по обеим сторонам вывески, на которой нарисована когтистая лапа, поросшая черным волосом. Черная краска лапы жирными пузырями перетекает на серо-белый фасад каменного дома, а эти белизна и серость, в свою очередь, скапывают на снег; туман же верно повторяет цвета фонаря, по всей длине и ширине проспекта. Я-оно на мгновение закрывает глаза. Даже если мест нет, чего-нибудь найдем, стрекочет Клячко, я ваше благородие обязательно поселю. Я-оно выпускает из легких облако теплого пара и входит в «Чертову Руку».
