Вот оно! Выдать им Теслу! Так!
И чем плотнее обматывалось трупной одеждой, чем теплее закутывалось в кровавые лохмотья и тесноватый костюм, старческим смрадом пропитанный, тем сильнее входила злая дрожь в тело и мысли, тем более сильный зажим блокировал челюсти — погрязло в этом страхе и отчаянии. А мартыновцы под кривой лампой — они смотрели.
Открылась дверь, из темной ночи подуло пронзительным морозом, еще один мартыновец сунул башку в средину.
— Все уже! Давайте-ка его!
Схватили под мышки, потащили, хромающего. Вышло на кладбище.
Значительно позднее узнало, что это было самое старое кладбище Иркутска, превращенное в священное для христиан место еще из языческих мест упокоения. Здесь хоронили православных, хоронили и католиков; имели свои могилы протестанты, а рядом — по-соседски — лежал еврей; чуть дальше под голым небом валялись кости бурят и тунгусов. Склон был обращен к западу, к ночным мираже-стекольным огням и зимназовым зорям города, закрытого плотным туманом; но на эту высоту туман либо вообще не доходил, а если и доходил, то очень разреженный, мягкий. И вот из синей прелести мглы проявлялись волны крестов, заснеженных надгробий, ряды невыразительных могил под шероховатым панцирем льда. На север и на юг шли подобные холмы, увенчанные гребнями замороженного березняка. Этот холм называют Иерусалимским. Впоследствии так же узнало, что сарай могильщиков стоял на фундаментах сгоревшей церкви. Единственная оставшаяся стенка тоже была готова упасть. Под ее закопченным крылом ожидали остальные мартыновцы, группа из дюжины мужчин, никто из которых не был тепло одет; один из зимовников даже полуголый, с посиневшим торсом, выставленным на жестокий мороз, разве что в шапке-ушанке, натянутой на бородатую рожу. Сейчас они болтали друг с другом, выпуская изо ртов облачки пара, совершенно темные в свете призрачного полумесяца; они позвали и сами пошли вниз по склону, к свежераскопанной могиле, вокруг которой горели керосиновые костры. Я-оно направилось за ними; ледовые могильщики тащили, не говоря ни слова.
Упало на колени между этими огнями, головой в сторону ямы, в которой собралась черная вода, покрывая дно. Костры горели на кучах земли, выбранной из ямы; за дымом и искрами были видны рукоятки лопат, вонзенных в твердый грунт.
Они глядели. Даже не нужно было поднимать глаз и заглядывать им в лица, зарумянившиеся от близкого жара; все это я-оно прекрасно видело внутри себя. Как они пялятся на пресмыкающегося на коленях, хрипло дышащего человека, трясущегося между морозом и огнем, в отвратительных трупных тряпках, слишком больших и малых, с башкой, покрытой фиолетовыми синяками и сунутой теперь в грязь, на такого вот Сына Мороза — и что им такой вот Сын Мороза способен сказать, чтобы от заповедей ледовой веры они хоть на миг отвернулись, какой ложью эта карикатура отведет их от святой единоправды?
Под холодной черепушкой, беззвучный и слышимый лишь в замороженной гортани, на струне вибрирующей слизи нарастал один лишь жалобный, протяжный стон.
— Из холода в холод, человек нарождается и в холод уходит, холоден Бог, из холода в холод, — певуче забубнил седобородый мужик, размашисто крестясь и целуя зимназовый медальон.
— Из холода в холод!
— Людей в горячке…
— Заморозит!
— Стремления жгучие…
— Заморозит!
— Грехи пламенные…
— Заморозит!
— Кровь возбужденную…
— Заморозит!
— Души распаленные…
— Заморозит!
— Пламя адское…
— Заморозит!
— Мир в пожаре…
— Заморозит!
— Жизнь пепельную…
— Заморозит!
— Слово Мартына!
— Слово! Смилуйся, Христе-Боже наш, Христе-Спаситель наш, Льда ждем, Льдом живем, в Лед верим, в Лед идем.
— Аминь.
— Видите, братья, человек, даже наилучший, на этом свете живя, не выбирает между добром и злом, но только между злом и злом; и наибольшим добром в предсмертные времена будет то, что способен человек отвернуться от зла разума к злу сердца, от зла ради собственной корысти к злу в пользу людей, в пользу миру всему, так. Посмотрите: господин с Большой Земли, Венедикт Филиппович Ярославский, сыном Батюшки Мороза объявленный. Поглядите: он.
— Он.
— Сказали нам отцы: этот есть орудием зла оттепельнического, этот вот едет родителя на погибель лютов обратить, по приказанию министерства врагов Льда, по напущению дварян, отчизну ненавидящих, и душонок подлых, продажных. Так?
— Так. Так. Так.
— И вот зло перед нами: пролить кровь этого вот человека беззащитного. Так вот, брат Ерофей молвит: до того, как возьмем жизнь его на души свои, поддать его испытанию Мороза следует, как в пророчествах записано: замороженный в земле святой, в тринадцатый день Льда живым встанет, из земли извлеченный. Но вот почему брат Ерофей это испытание могилой просил? Какого откровения он туг ожидает? А?
Я-оно подняло глаза. Все глядели на мартыновца, стоящего сбоку, слева, в головах удлиненной могилы. Узнало его по криво заштопанной рубахе и старым обморожениям, по багровой ране на виске, по глазу, опухшему от обломков разбитого интерферографа.
И тут все сделалось ясным и очевидным: почему так быстро нашли в совершенно случайно ведь выбранной гостинице, даже в книгу проживающих еще под собственной фамилией не вписанного, каким образом распознали — этот вот соплицовец, этот сумасшедший из Старой Зимы, он не сбежал вслепую в метель, о нет, на Экспрессе добрался до Иркутска, спрятался где-то в поезде и с глаз не спускал, следил от самого вокзала, или же напал на Клячко и выдавил из него адрес; затем в «Чертову Руку» прокрался, дружков своих ночью приведя: братков-могильщиков с санями-дрогами, с гробом заготовленным — ангел из сна, это он узнал: «Бенедикт Филиппович Герославский». Все стало ясным и очевидным — кроме одного: что такого сказала ему на перроне Зимы панна Мукляновичувна.
— Иначе петербургское слово звучит на земле Льда, — подтвердил соплицовник, лупая над огнем единственным своим живым глазом. — Хорошо знаете, не раз уже так бывало.
— Что скажешь, брат Ерофей? — спросил седобородый. — Следует нам его в мерзлоту закопать?
— Пускай он скажет! — воскликнул одноглазый мартыновец, указывая сквозь дым выпрямленной рукой.
Я-оно поднялось с коленей. Рвануло рукав штучкового пиджака, поправило галстук, переступило на глинистом краю могилы с больной ноги на здоровую, обе в слишком тесные башмаки втиснутые..
— Бенедикт… — Они не слышали; тогда откашлялось и повторило громче: — Бенедикт Филиппович Герославский, так.
