— И о писающих женщинах.
— И об этом тоже, — улыбнувшись, согласился Малкольм. Подростком я иногда в них заглядывал, пока «Пентхаус» и «Плейбой» не обанкротились, не выдержав конкуренции с сетью. — Так в чём же дело? — продолжал Малкольм. — Не любите за это платить?
— Пока не приходилось.
— Я считал, что в Канаде всё это легально.
— Это да, но…
— Кроме того, посмотрите на это под таким углом. Вы за это не платите. Джейк Салливан с Земли — это он оплачивает все счета. Вы на каком плане обслуживания?
— Золотом.
— Ну, тогда проститутки включены.
— Я не знаю…
— Поверьте мне, — сказал Малкольм, и в его глазах сверкнула искра, — вы никогда по‑настоящему не занимались сексом, пока не попробовали его при вшестеро меньшей тяжести.
Теперь, когда у меня было новое тело, я прекрасно обходился без потения, чихания или усталости, без чувства голода. Я не скучал по отбитым пальцам на ноге, по солнечным ожогам, по соплям и мигреням. Я не скучал по болям в левой лодыжке, по поносу, перхоти и спазмам, по моментам, когда так в туалет хочется, что аж больно. Я не скучал по необходимости бриться, стричь ногти или пользоваться дезодорантом. Не скучал по бумажным порезам, метеоризму, прыщам, затёкшей шее. Было здорово знать, что мне никогда не понадобится накладывать швы, или делать ангиопластику[78], или вправлять грыжу, или лечить лазером отслаивание сетчатки — то, что Ракушка сделала с моей рукой, было исправлено за пару минут, и рука стала как новая; любое физическое повреждение могло быть устранено так же легко, без анестезии и не оставив шрамов. А ещё, как говорилось на презентации, очень приятно не беспокоиться о диабете, раке, болезни Альцгеймера, инфаркте, ревматоидном артрите — или о проклятом Богом синдроме Катеринского.
Плюс теперь я мог читать часами. Мне по‑прежнему становилось скучно так же легко, как и раньше; книга должна быть мне интересна. Но мне больше не приходилось прекращать чтение из‑за того, что устали глаза или от чтения при тусклом освещении начала болеть голова. В сущности, я не читал так много с тех пор, как был студентом.
Были ли вещи, по которым я скучал? Конечно. Моя любимая еда — перец халапеньо и попкорн и желейные конфеты и тянучий сыр на пицце. Я скучал по тому чувству, которое у меня возникало после того, как я действительно сладко зевнул, или по бодрящему ощущению от плещущей в лицо холодной воды. Мне не хватало щекотки и ощущения шёлка на коже и смеха такого заливистого, что начинали болеть щёки.
Но всё это ушло не навсегда. Через десяток‑другой лет появятся технологии, которые смогут вернуть мне все эти ощущения. Я могу подождать. Я могу ждать сколько душе угодно.
И всё же, несмотря на то, что у меня было всё время мира, некоторые вещи развивались с пугающей стремительностью. Карен съехала из своего люкса в «Ройал‑Йорке» и переехала ко мне. На время, разумеется — просто так удобнее, раз уж ей пришлось задержаться в Торонто для регулярных визитов к Портеру для проверки и отладки два или три раза в неделю.
Я сам не собирался уезжать из Норт‑Йорка в обозримом будущем. Поэтому я пытался решить, что мне делать с кухней. Казалось бессмысленным отводить такую большую площадь под то, что мне — что нам — никогда не понадобится, и, честно говоря, она была нежелательным напоминанием об удовольствиях, от которых нам пришлось отказаться. Конечно, мне надо будет оставить ванную для гостей, но на кухне бара с мойкой и кофейника гостям должно хватить за глаза, а она у меня была огромная и окнами выходила на ландшафтный парк во дворе. Это была слишком хорошая комната, чтобы её избегать. Может быть, я сделаю в ней бильярдную. Всегда хотел дома бильярдную.
Пока я раздумывал обо всё этом, Карен, как это часто бывало, сидела в кресле, читая что‑то с планшета. Она предпочитала бумажные книги, но для новостей не возражала против планшета, и…
И внезапно я услышал, как она издала звук, который заменял ей горестный вскрик.
— Что случилось? — спросил я.
— Дарон умер.
Я сразу не узнал это имя.
— Кто?
— Дарон Бесарян. Мой первый муж.
— О Господи, — сказал я. — Мне так жаль.
— Я не видела его… надо же, уже тридцать лет. С тех пор, как умерла его мать. Она была очень добра ко мне, и мы поддерживали контакт, даже после того, как мы с Дароном развелись. Я приезжала на её похороны. — Карен на мгновение замолчала, потом решительно произнесла: — И я хочу поехать на похороны Дарона.
— Когда они?
Она сверилась с планшетом.
— Послезавтра. В Атланте.
— Ты… ты хочешь, чтобы я поехал с тобой?
Карен задумалась, потом сказала:
— Да. Если ты не возражаешь.
Вообще‑то я терпеть не мог похороны — но никогда не был на похоронах кого‑то, кого не знал лично; может быть, будет не настолько плохо.
— Э‑э… конечно. Конечно, я… — «с удовольствием» как‑то совсем не подходило моменту, и в этот раз я сумел‑таки оборвать себя прежде, чем слово вырвалось на волю, — поеду с тобой.
Карен решительно кивнула.
— Значит, договорились.
Мне нужно было что‑то решить с Ракушкой. Ей нужно было человеческое общество, а меня, похоже, она не собиралась признавать, что бы я ни делал — и Карен, как оказалось, тоже. Плюс, мы с Карен собрались в Джорджию, а потом решили на обратном пути заехать в Детройт. Было бы нечестно оставлять Ракушку наедине с робокухней на такой длительный срок.
И, в общем, печально, конечно, но я полный идиот. Я не мог завершить всё раз и навсегда; не мог не поддаться соблазну и ещё один последний раз попробовать выяснить отношения. Так что я позвонил Ребекке Чонг.
Я подумал, что, возможно, если я отключу видео на телефоне, то разговор будет легче. Она услышит мой голос, услышит в нём теплоту, приязнь — но не увидит моего пластикового лица.
Она, разумеется, знала, что это я звоню; телефон ей об этом сказал. Так что сам факт того, что она сняла трубку…
— Алло, — послышался её голос, деловой и холодный. И у меня возникло то чисто психическое ощущение, что раньше сопровождало ухающее вниз сердце.
— Привет, Бекс, — сказал я, стараясь, чтобы мой голос звучал непринуждённо.
— Привет, — сказала она, по‑прежнему избегая произносить моё имя. Оно было у неё перед глазами, цепочка пикселов на дисплее электронной идентификации, но она не хотела его произносить.
— Бекс, — сказал я, — я по поводу Ракушки. — Ты можешь… ты не возражаешь, если она у тебя поживёт какое‑то время? Я… она…
Ребекка была очень умна; за это, в частности, я её и любил.
