их грязные когти простерлись к Марте; они схватили ее, принялись тянуть в разные стороны ее руки, ноги, все тело. Она закричала – надеюсь, что никогда больше мне не доведется слышать крик, настолько исполненный жестокой агонии и душераздирающего страха. И я понял, что она покорилась им, то ли сознательно, то ли в приступе ужаса, и они уносили ее… На краткий миг мастерская исчезла – осталась лишь длинная, серая, вязкая равнина под сводами адских паров, извивавшихся точно миллион призрачных драконов в корчах. Марта тонула в этой трясине, и жуткие создания полностью окружили ее; все новые и новые сотни прибывали отовсюду, борясь друг с другом за место, погружаясь вместе с ней, точно раздутые бесформенные болотные твари, в родную топь. Потом все исчезло, и я остался стоять здесь, в этой студии, один на один с этими чертовыми скульптурами.
Он помолчал, больным взглядом безнадежно уставившись в пол. Затем произнес:
– Это было ужасно, Филипп, и я никогда себе не прощу, что связался с этими тварями. Я, верно, был не в себе, но я всегда мечтал создать что-то действительно стоящее в стиле гротеска, мистики и макабра. В мой нудный период ты этого, вероятно, и не подозревал, но я испытывал подлинную тягу к таким вещам. Я хотел стать в скульптуре тем, кем По, Лавкрафт и Бодлер стали в литературе, а Ропс и Гойя – в изобразительном искусстве… Вот что привело меня к потустороннему, когда я осознал свою ограниченность. Я понял, что, прежде чем изображать обитателей незримых миров, мне необходимо увидеть их своими глазами. Я этого хотел, я жаждал этой силы воображения и воплощения больше всего на свете. И однажды я обнаружил, что обладаю даром вызывать незримое… Магия в обычном смысле этого слова здесь ни при чем – я не использовал ни заклинаний, ни магических кругов, ни пентаграмм и горящей смолы из старинных колдовских книг. В сущности, то была всего лишь сила воли, думается мне, – воли прозревать дьявольское, вызывать неизмеримое зло и потусторонние силы, населяющие иные планы бытия или незримо переплетенные с человеческим миром… Ты и представить себе не можешь, что я видел, Филипп. Эти мои статуи – эти дьяволы, вампиры, ламии, сатиры – все они были изваяны с натуры или, во всяком случае, по свежим воспоминаниям. Я так понимаю, их оригиналы суть то, что оккультисты именуют элементалями. Есть бесконечные миры, соприкасающиеся с нашим или сосуществующие с ним, где обитают такие твари. Там живут все создания из мифов и сказок, все фамильяры, вызываемые колдунами… Я стал их повелителем, я собирал с них дань по воле моей… Затем из измерения, что, должно быть, находится ниже прочих, ниже надира преисподней, я вызвал безымянных тварей, которые позировали мне для этой скульптурной группы… Не знаю, что они собой представляют, но у меня есть кое-какие предположения. Они отвратительны, как черви, пожирающие грешников в аду, злобны, как гарпии, с их клыков сочится ядовитая слюна голода, который невозможно ни описать, ни даже вообразить. Но я был уверен, что вне пределов своего мира они бессильны, и лишь смеялся над ними, когда они пытались заманить меня туда, хотя временами меня бросало в дрожь от этого их змеиного мысленного зова. Словно мягкие, невидимые, зыбкие руки пытаются затянуть тебя с твердого берега в бездонную трясину… Они охотники – в этом я уверен, охотники из Запределья. Один Бог ведает, что они сделают с Мартой теперь, когда она в их власти. Этот бескрайний, вязкий, отравленный миазмами мир, куда они забрали ее, гораздо страшнее всего, что могло бы прийти в голову самому Сатане. Возможно, даже там они не смогут причинить вред ее телу. Но им нужны не тела – не ради человеческой плоти они тянут свои омерзительные когти, разевают ужасные пасти и пускают зловонную слюну. Самый разум и душа – вот что служит им пищей: эти создания терзают потерявших рассудок мужчин и женщин, пожирают бесплотные души, выпавшие из круговорота перевоплощений и лишившиеся возможности родиться заново… Одна мысль о том, что Марта в их власти, хуже всякого сумасшествия. Она любила меня, и я тоже любил ее, хотя мне не хватало ума это понять, ибо я был ослеплен своим низким, гибельным стремлением и нечестивым эгоизмом. Она ужасно боялась за меня, и я полагаю, что она отдалась в руки этих тварей по доброй воле. Наверное, подумала, что они оставят меня в покое, если найдут себе другую добычу.
Киприан умолк и принялся лихорадочно расхаживать по комнате. Его запавшие глаза горели мукой, как будто механический пересказ того, что произошло, вновь воскресил его подавленный разум. Я же, в полном смятении от его чудовищной повести, ничего не мог сказать и только молча стоял и смотрел в его искаженное страданием лицо.
Внезапно в этом лице отразилось потрясение, мгновенно сменившееся радостью. Я проследил за его взглядом и увидел, что посреди комнаты стоит Марта. Она была обнажена, если не считать испанской шали, в которой, видимо, позировала. В чертах ее, напоминавших лик мраморного ангела на надгробии, не осталось ни кровинки, а широко открытые глаза были пусты, точно из нее высосали всю жизнь, все эмоции и воспоминания, и даже печать пережитого ужаса не лежала на этом смертельно бледном челе. То было лицо живого мертвеца, бездушная маска полного идиотизма, и, когда Киприан шагнул к ней, радость в его глазах померкла.
Заключив ее в объятья, он обратился к ней с отчаянной, щемящей нежностью, со словами утешения и успокоения. Она не отвечала, и ничто в ее облике не говорило о том, что она нас узнает или хотя бы слышит: девушка смотрела сквозь Киприана бессмысленными глазами, в которых дневной свет и тьма, пустое место и лицо возлюбленного отныне и навсегда ничем не отличались друг от друга. В этот миг мы оба поняли, что никогда больше она не откликнется ни на человеческий голос, ни на любовь, ни на ужас; что она подобна пустому савану, все еще сохраняющему очертания того, чье тело во мраке склепа сожрали могильные черви. Она ничего не смогла бы нам рассказать о зловонной преисподней, в которой побывала, о беспредельном царстве тьмы, кишащем отвратительными призраками, ибо агония ее завершилась чудовищным милосердием полного забвения.
Наткнувшись на взор ее широко раскрытых невидящих глаз, я замер, словно взглянул в лицо Медузы Горгоны. И вдруг позади нее, где возвышалось полчище высеченных из камня дьяволов и ламий, комната разверзлась, стены и пол как
