У погруженного в анабиоз муляжа бьется сердце – не чаще одного раза в минуту. Адская машинка новой судьбы уже запущена, и мне никогда не узнать, сколько часов, минут, секунд остается до взрыва. Возможно, взрыв растянут во времени, и застреленный человечек Макс вскоре станет куклой, танцующей на трупах…
Но пока я «вижу» самое главное: «форд» подъезжает к семейству разнокалиберных зданий, огороженных мощным кирпичным забором. То же сочетание старой формы и нового содержания. Загадочная контора Виктора напоминает мне старуху, забеременевшую от шальных денег и человеческой жадности.
Охрана малозаметная, но хорошо оснащенная. Внутренний периметр обозревается телекамерами. На стоянке – несколько импортных тачек и два рефрижератора, очень похожих на тот, в котором меня везут. Работают какие-то вентиляторы и мощные электродвигатели. Имеет место вялый радиообмен. Из труб валит легкий дымок…
Что же, возможно, «Маканда» действительно производит консервы и удобрения, однако я позволил себе усомниться в этом. Мои главные аргументы (целые одиннадцать штук) лежали рядом в цинковых ящиках. Еще три находились в кабине. А мое тело было убедительнейшим аргументом в пользу того, что сомневаться отныне придется во всем. Даже в смерти.
Такого же мнения придерживались и здешние охранники. Из-за солнцезащитных очков с зеркальными стеклами их лица казались безжизненными. Виктора они наверняка знали, тем не менее состоялись короткие переговоры по сотовому, а один лупоглазый даже не поленился заглянуть в рефрижератор. Все были преисполнены чувства собственного достоинства, неторопливы, как жрецы, и, пожалуй, отличались непоколебимой уверенностью в своей силе. Для стадного животного вроде «гомо эректус» источником подобной уверенности обычно является принадлежность к мощной корпорации.
Наконец грузовик пропустили, и я очутился на чужой территории. Чужой до такой степени, что трудно было себе это представить. Марс и то показался бы более родным. Возможно, давала знать о себе застарелая паранойя. Сердце реанимированного забилось чаще, и мне все труднее было осознавать то, что происходило за пределами закрытого саркофага.
Владения герцога… Они были только внешне похожи на часть обычного земного ландшафта, предварительно уже изуродованного людьми. Мы все, поколение за поколением, готовили вторжение кошмара – с каким-то пронзительным предчувствием физической боли я начинал понимать это. Готовили своим тупым безразличием, поганили гнездо, отравляли колыбель, калечили мать-Землю, создавали отстойники для своей блевотной злобы и свалки неистребимой человеческой грязи…
Мир изменялся исподволь и незаметно для нас самих. Мы получали преступное наследство, преумножали его и передавали дальше. Мы всегда могли сослаться на то, что каждый из нас ни в чем не виноват. Каждый был против, но все вместе мы с тупым цинизмом продолжали карабкаться на горы собственного дерьма. Когда количество перешло в качество, стало слишком поздно. Невидимые колонии раковых клеток, гораздо более страшные, чем очевидное уродство урбанизации, расползлись по планете. И мы уже не замечали того, что сами больны, что наши дети действительно хуже нас, а дети детей больны неизлечимо и смертельно.
Это было не мизантропическим бредом, а «реальностью, данной в ощущениях». Потом мои ощущения стали куда более грубыми и конкретными. Я принялся изучать укрепрайон вероятного противника.
Концерн «Маканда» владел огромной территорией и приличной недвижимостью. Все здания были связаны между собой крытыми переходами – наземными или надземными. Некоторые постройки напоминали цеха, другие – вместилища контор и офисов, третьи – без окон и с плоскими крышами – были загадочны, как затонувшие корабли. Нигде ни цветка, не говоря уже о клумбах. Только асфальт и растрескавшаяся земля. Людей я не «видел», впрочем, место для прогулок было, прямо скажем, неподходящее.
Рефрижератор несколько раз сворачивал. На всякий случай я запоминал дорогу и кое-какие ориентиры – вдруг повезет и придется выбираться обратно. За стеклами контор поблескивали жалюзи, маскировавшие интерьеры и двуногих обитателей. А потом «форд» нырнул в подземелье, которое я ошибочно принял за гараж. Черта с два – «гараж» тянулся на пару сотен метров.
Мимо проплывали узнаваемые силуэты: цистерны, контейнеры, автомобили… Становилось темно, но не только потому, что скрылось солнце. В один не очень приятный момент я обнаружил, что уже не «вижу» ламп на стенах туннеля.
Слепота поразила меня. Мне достался гроб без окошка. Слепота породила абсолютную, космическую тьму. Меня окружал спертый ледяной воздух, похожий на очень рыхлый снег. И я, притянутый недавним трупом, почувствовал нестерпимый ужас, ужас похороненного заживо. Ужас бился в еще непослушном и неподвижном теле, будто раненная рыбка в черном аквариуме…
Чуть позже я понял, что замедленное дыхание было моим спасением, потому что кислорода в саркофаге оставалось мало, но как медленно испорченная кровь омывала мозг! Я ждал каждого темного прилива вдоха и отлива выдоха, а на берегу рваной медузой трепыхался страх – страх, что следующего раза может и не быть. Да, эта новая тварь хотела жить не меньше, чем старый дружище Макс.
Сквозь страх пробились первые рациональные мыслишки. Я понял, что скоро меня будут выгружать, поэтому желательно начинать шевелить не только извилинами, но и конечностями. Однако я не мог даже дернуться и чувствовал себя скованно, как комар, очнувшийся в янтаре спустя миллион лет. Труднее пришлось, наверное, только Буратино – тот был сплошь деревянный. Зато мне противопоказана встреча с моим папой Карло-реаниматором.
Я вообще не ощущал окоченевших плеч, ягодиц и ног. Не было и боли.
Я лежал, словно гранитный памятник, пытаясь сдвинуть с места камни пьедестала, и когда мне вдруг удалось оторвать от цинкового дна руку, она ударилась о крышку. Раздался гудящий звук. Разве это не та самая рука, в которой был зажат пистолет? Но пальцы! У меня все еще не было пальцев!..
Гроб оказался достаточно просторным для меня, и я сумел поднести руку к лицу. Мне показалось, что я слышу треск – вероятно, это рвалась пропитавшаяся кровью ткань майки. «Беретта» коснулся моих губ, но я не ощутил касания – губы были такими же холодными, как металл.
Со стороны могло бы показаться, что я пытаюсь покончить с собой выстрелом в рот. Достаточно было одного неосторожного движения, и случилось бы непоправимое (или все-таки поправимое?!), но в те минуты я не думал об этом. К счастью, холодный скрюченный палец не сыграл со мной такую злую шутку.
