— Полагаю, что Андерсен смог установить это, посмотрев на корабль.
Адамс кивнул.
— Ни пищи, ни воздуха. Любой мог прийти к такому заключению.
Саттон покачал головой:
— Андерсен не прав. Если бы я не был человеком, вы бы никогда меня не увидели. Я бы никогда не вернулся. Но я тосковал по Земле, а вы ждали рапорта.
— Однако ты не торопился, — возразил ему Адамс.
— Я должен был быть уверен. Должен был знать точно, понимаете? Уверен, что способен вернуться сказать вам, опасна ли та планета с 61 Лебедя или нет.
— Ну и что?
— Она не опасна.
Адамс ждал, а Саттон молча сидел.
Наконец Адамс спросил:
— И это все?
— Это все, — подтвердил Саттон.
Адамс постучал мундштуком трубки по зубам.
— Мне смерть как не хотелось посылать другого человека для проверки. Особенно после того, как я сообщил всем, что ты привезешь всю нужную информацию.
— Это ничего не даст, — уверенно проговорил Саттон, — никто не смог бы пробраться.
— Ты смог.
— Да, я был первым. А потому что я был первым, я был и последним. Адамс через стол неприветливо улыбнулся ему.
— Тебя увлекли эти люди, Аш?
— Они не люди.
— Ну… тогда существа.
— Они даже не существа. Трудно вам точно сказать, что они такое. Вы посмеялись бы надо мной, если бы я сказал, что, по моему мнению, это такое.
— Постарайся как можешь поточнее, — проворчал Адамс.
— Симбиотические абстракции. Точнее я не могу передать их облик.
— Ты хочешь сказать, что они на самом деле не существуют?
— О нет! Вполне существуют. Они же есть, их можно чувствовать, вы о них знаете, так же как я знаю о вас или вы — обо мне.
— И у них есть разум?
— Да, — подтвердил Саттон. — Они разумны.
— И никто не сможет пробраться снова?
Саттон покачал головой.
— Почему вы не вычеркните 61 Лебедя из своих списков-поисков. Сделайте вид, что ее там нет. От 61 Лебедя нет никакой опасности. Лебедяне никогда не потревожат человека, а человек никогда не попадет туда. Впредь бесполезно и стараться.
— У них не машинная цивилизация?
— Нет, — ответил Саттон, — не машинная.
Адамс сменил тему:
— Ну-ка, посмотрим, сколько тебе лет, Ашер?
— Шестьдесят один, — ответил Саттон.
— Гм, — проворчал Адамс, — совсем еще ребенок, только начинаешь. Его трубка погасла, и он ковырял ее пальцем, не выказывая неудовольствия.
— Что ты планируешь делать дальше? — поинтересовался он.
— У меня нет планов.
— Ты хочешь остаться на службе?
— Это будет зависеть от того, как вы к этому отнесетесь, — ответил Саттон. — Я предполагаю, конечно, что буду вам не нужен.
— Мы должны заплатить тебе за двадцать лет, — уточнил Адамс почти ласково. — Деньги тебя ждут. Можешь взять их, когда выйдешь отсюда. Почему бы тебе не взять их сейчас? Можешь еще потребовать три или четыре года отпуска.
Саттон ничего не ответил.
— Приходи еще, — пригласил Адамс, — мы поговорим по-другому.
— Я не изменю своего решения.
— А никто тебя и не просит.
Саттон медленно поднялся.
— Мне жаль, — сказал Адамс, — что ты мне не доверяешь.
— Я летел, чтобы сделать дело, — решительно заявил Саттон, — я его сделал. Я обо всем сообщил.
— Да, это так, — подтвердил Адамс.
— Полагаю, вы не потеряете со мной связь?
В глазах у Адамса мелькнул мрачный огонек:
— Всенепременно, Аш. Я не потеряю с тобой связь.
Саттон спокойно сидел в своем кресле, так, как сидел сорок лет назад. Будто ничего не произошло.
Потому что он снова вернулся на сорок лет назад. Даже черные чашки были те же самые. Через открытые окна в кабинете доктора Рэйвена слышались молодые голоса и топот ног студентов, шлепающих по тротуару. В кронах вязов разговаривал ветер, и этот звук был ему тоже знаком. Где-то вдалеке звенел церковный колокол, а прямо через дорогу слышался девичий смех.
Доктор Рэйвен подал ему чашку кофе.
— Думаю, что я прав. — И глаза доктора блеснули. — Три куска и без сливок.
— Да, это точно, — подтвердил Саттон, изумленный тем, что доктор мог помнить. «Но помнить, — сказал он себе, — это легко. Я, кажется, смогу все вспомнить. Как если бы куски старых привычных мыслей начищались и полировались в моем мозгу все эти чуждые годы, ожидая этой встречи, как прибор заботливо хранимого серебра ожидает на полке, когда придет время употребить его снова».
— Я помню мелочи, — усмехнулся доктор Рэйвен, — чепуховые, бессмысленные мелочи, как, например, количество кусков сахара и что сказал человек шестьдесят лет назад, но я, бывает, путаюсь в важном… в том, что, считается, должен помнить человек.
Беломраморный камин был ярко начищен до самого сводчатого потолка, и щит с гербом университета на его полированной поверхности был таким же блестящим, как и в последний день, когда Саттон его видел.
— Я думаю, — обратился к доктору Саттон, — что вы удивитесь, почему я пришел.
— Ничуть, — возразил доктор Рэйвен. — Все мои мальчики возвращаются повидать меня, и я рад их видеть. Это заставляет меня гордиться.
— Я и сам удивляюсь, — улыбнулся Саттон, — и мне кажется, я знаю почему, но это трудно объяснить.
— Тогда давай спокойнее, — проворчал доктор Рэйвен, — помнишь, так, как мы привыкли. Мы сидели и обсуждали вопрос, и, наконец вникнув в него, мы находили суть.
Саттон коротко рассмелся.
— Да, я помню, доктор. Тонкости теологии. Существенные различия в сравнительной религии. Скажите мне вот что. Вы провели за этим всю свою жизнь, вы знаете о религиях земных и других более, чем любой человек на Земле. Были вы способны хранить одну веру? Вы когда-нибудь испытывали искушение уклониться от учения вашей расы?
Доктор Рэйвен поставил чашку.
— Я мог бы заранее предположить, что ты озадачишь меня. Ты делал это все время. У тебя сверхъестественная способность поставить именно тот вопрос, на который человеку трудно ответить.
— Я больше не буду вас озадачивать, — заверил его Саттон. — По-моему, вы нашли какие-то хорошие, можно сказать, даже лучшие черты в глухих религиях.
— Ты нашел новую религию?
— Нет, — ответил Саттон, — не религию.
Церковный колокол все звонил, а девушка, которая смеялась, ушла. Шаги на тротуаре были уже далеко.
— У вас не было когда-нибудь чувства, — спросил Саттон, — как будто вы сидите и слушаете то, что, как вы знали, вам не дано было услышать?
Доктор Рэйвен покачал головой:
— Нет, не уверен, что я когда-нибудь это чувствовал.
