Трое на трое, стороны застыли в суровом ожидании.
— Жратва на месте, — сержант сделал шаг к примирению, показывая, что мирное урегулирование еще возможно.
— Не закусывали, значит, — констатировал полковник, уступая инициативе.
— Чесночка взяли пару головок, — признался часовой.
«Петроградское небо мутилось дождем, на войну уходил эшелон», — некстати вспомнил полковник.
Жамов завистливо сглотнул. Очень громко. В воздухе повеяло братанием.
Не застегивая кобуры, Литвиненко уткнулся в список. В сладком порыве самоистязания написал: «Чеснок, минус две головки». Молча пошел по проходу; сопровождающие двинулись за ним. Товарищ Жулев задержался и вполголоса перебросился с часовыми парой слов, затем поспешил догонять.
В пятом вагоне, отведенном под научную лабораторию, тоже объявился страж. Его поставили караулить микроскопы. Хотя там было чем поживиться и помимо последних — стальными инструментами, например. Впрочем, будь они деревянными, риск их лишиться был бы не меньшим. Очередной часовой, судя по некоторым признакам, приятельствовал с однополчанами из вагона четыре.
Силы инспекции, однако, на сей раз превосходили числом ревизуемых, и Литвиненко отыгрался. Велел пересчитать все ножи и корнцанги, предметные стекла, пробирки, лично включил и выключил маленькую центрифугу.
— Зачем это все? — негромко спросил утомленный Жамов, не обращаясь ни к кому конкретно.
Жулев авторитетно ответил:
— Люди же мрут, как мухи. Надо ж узнать, от чего…
— Вышел завод, вот и дохнут… Отжила свое Россия-матушка, пора о вечном подумать…
— Она и думает. Вон какой поезд снарядила.
— Ну да, — не стал спорить Жулев.
Литвиненко думал о том же. С таким арсеналом не до открытий, только видимость. Отряд усилен экспертом-патологом, но что тот сможет? У него имелась инструкция осуществить забор материала, представляющего интерес, и доставить образцы в центр. Но полковник подозревал, что если и будет что доставлять, то некому. Возвращение поезда виделось событием из разряда чудесных.
Он стоял у часового над душой, придирчивым взглядом наблюдая, как тот сосредоточенно, сдвинув брови от напряжения и выдвинув челюсть, считает инструменты. От медицинского оборудования веяло родным и знакомым; Литвиненко почувствовал себя молодым и древним одновременно. Его будто выкопали из вечной мерзлоты и отогрели. Он ожил и взмахнул хоботом, как неуместный мамонт. Дальше по списку шел лазарет, и это согревало еще сильнее; чудилось даже, что впредь все пойдет хорошо и гладко. Литвиненко свежел на глазах, пока не спохватился, перехватив скучающие взгляды Жулева и Жамова. В тех же очах он прочел равнодушное недоумение, которое те позволили себе, воображая, что никто не заметит по занятости. Полковнику было без малого сто лет — что поделать, читалось в спокойных лицах бойцов. Значит, моложе не нашли. Людей вообще все меньше. И все же в диковину повиноваться такому ящеру, но они привыкнут. Они практичны и неприхотливы, время военное; если застигнет нужда и нет ни клочка газеты, сойдет и лопух. Полковник сгорбился. Миражи рассеялись, вернулась безнадежная бессмыслица.
Часовой все считал.
Литвиненко поставил галочку и пошел прочь, не дожидаясь, пока тот закончит.
Очутившись в лазарете, он удрученно пощупал койки — самые обыкновенные полки, плацкартный вагон.
— Где же медикаменты? — полковник вопросительно посмотрел на Жулева.
Тот осторожно кашлянул:
— Так товарищ полковник… вы не дождались. В лаборатории сейф стоит. Нужно вернуться…
Литвиненко махнул рукой:
— Пускай стоит с миром.
Жулев и Жамов переглянулись.
«Пропал сейф», — подумал полковник.
— И то верно, — затараторил Жамов, спеша закрепить победу. — У нас же не больница. Помрут, как миленькие…
— Вас никто не спрашивал, — негромко сказал Литвиненко, и солдат осекся. Он вдруг понял, что этим вот самым тоном, давным-давно, полковник мог отправить провинившегося к стенке. И хотя расстрелы были отменены, ибо кадры ценились на вес золота, тон пробирал до печенок. И что значит — отменены? Третьего дня комендант шлепнул двоих, и никто не пикнул…
Полковник же постановил для себя не баловать лазарет посещениями. На то ему обещаны в усиление два дипломированных эвтанолога. Ситуация такова, что в Последний Путь не только провожают, но и отправляют — конечно, по желанию заявителя. И желающих будет не так уж мало, не очень-то хочется подыхать в одиночестве, под забором, когда можно цивилизованно, чужими руками, в атмосфере участия.
— Товарищ полковник, — Жамов испытывал потребность замять сказанное. — А вы через Ярославль поедете или в объезд?
— А что в Ярославле? — отозвался тот, щупая обивку и думая о чем-то своем.
— Так сообщали, что нанесли удар, — напомнил Жамов. — Едреный.
— Кто нанес удар? — проскрипел полковник, продолжая свое занятие.
— Кто ж его знает. Говорят, единичный. Кто-то нанес.
— Да никто не наносил, — вмешался Жулев. — Что ты мелешь? Ребята надыбали бомбу, долбанули по дурости. Кому и на что твой Ярославль сдался?
— В Ярославль не поедем, — коротко ответил Литвиненко. — Стороной пройдем. Да это без разницы…
Жулев продолжал наседать на Жамова:
— Там-то как раз можно жить! Бомбой, небось, всю заразу повычистило, как хлоркой!
Тот пренебрежительно скривился:
— Да нет никакой заразы, остынь…
— Ага, нет! Отчего же дохнут?
— Оттого, что незачем дальше жить и нечем…
— Ну так и подыхай тогда сам, тебе-то уж точно незачем…
— Зато есть чем, — гоготнул Жамов и почему-то подтянул провисающие портки.
— Седьмой вагон, санобработка, — оборвал дискуссию Литвиненко.
4
«Кто комплектовал состав? — раздраженно подумал полковник, выходя в очередной тамбур. — Этих идиотов надобно судить за саботаж. Ресторан, потом лазарет, потом пункт санобработки».
Он успел утомиться. Он и в начале инспекции не горел желанием пересчитывать мешки и бутылки, зная, что добрая половина движимого и недвижимого украдена — начнется разбирательство, его втянут, по его наводкам постреляют первых попавшихся… Душа у Литвиненко давно уж сделалась заскорузлой, но все-таки ему было противно, неприятно в этом участвовать.
Полковник прошел по седьмому вагону, не задерживаясь, лишь мельком отмечая, что кое-что осталось. Солдаты озабоченно топотали, подлаживаясь под черепашью скорость старика.
Литвиненко же вспоминал: молодой, серьезный, суровый по военной необходимости, в хирургическом халате с тесемками на спине, он идет по составу, кивая свежим инвалидам, и за ним поспешает сестричка. Пахнет паровозной гарью, ковылем, кровью, гангреной, карболкой; вагоны гудят от стонов, сочащихся сквозь зубы; играет гармонь: впереди — русская, позади — губная немецкая. «На всю оставшуюся жизнь… нам хватит подвигов и славы…» У молодого Литвиненко даже нет при себе оружия. Ему положено, но он не носит. Он не за этим здесь. Но когда налетает вражеская авиация, он, выгоняя под откос персонал и оставаясь с ранеными, палит по «мессершмитам» из «токаря», высовывается в вагонное окно…
