— Вот тогда-то, Дима, и не произошло мирового соединения.
— Ты уверена, что существует лишь одна душа во всем свете, предназначенная для союза с другой?
— А сам ты как думаешь?
— Не знаю. По-моему, это опасно. Стремящиеся друг к другу души соединяются с такой силой, что рождается новая маленькая вселенная. И для большой они перестают существовать.
— Как странно, что ты опять это говоришь, милый. — Она сидела у его ног, и запрокинутое лицо ее сияло слезами, но сияло не Дмитрию. — Что нам мир, когда мы владеем друг другом. Еще час назад мы пили кубок приязни из рук Атры, и ты говорил, что готов уйти со мной за Рыжие горы. Ну же! Мы пойдем, но позволь мне взять брата. Эй, Уно, вылезай! Нужно спешить. Право, милый, он не помешает нам, он славный мальчишка, я не могу его бросить. — И она повернулась к темному углу. Из-за шкафа вылез кучер латайки, любитель колотить палкой по блестящим коричневым горшкам. Был он, правда, умыт и причесан, в чистой рубахе и аккуратных сандалиях. И глаза его светились навстречу сестре.
— Вы подружитесь, — горячо сказала Тэр.
— Мы уже встречались, — сказал Дмитрий. Захваченный порывом, он вскочил и услышал сразу два голоса.
— Как светятся твои глаза, любимый, — сказала Тэр.
— Поздравляю! — визжал Сейт-ала, одетый почему-то в синий мундир. — Такая честь! От имени всех… соседей… приношу, то-есть глубочайшие… — Он протянул Родчину бумажку, на этот раз голубую, глянцевитую. — Ах, мы так рады за вас. Это, конечно, воздаяние по заслугам, но и — признайтесь — везение тоже! Ведь в Едином могла бы возникнуть нужда не в химике, а, скажем, музыканте или дробильщике камней… Хе-хе… И ваша очередь на слияние с Ним могла бы отодвинуться.
Дмитрий начинал понимать, что играет чью-то роль в ожившей картине. Мужа Тэр? Как она только что играла, да как еще играла, роль Анны? Уно помог ему усадить Тэр в качалку. Ее глаза потухли, она дрожала.
— Идиот. — Рядом с Сейт-алой появился Сейт-бала. — Зачем им дробильщик камней? Откуда там камни?
Сейт-ала озадаченно молчал. Но быстро нашелся.
— Однако же, в конце концов и дробильщики ушли в единое поле. Стало быть, ты несправедлив ко мне.
— Здесь душно, — сказал садовник. — Побродим по улицам.
— Но как оставить ее одну? — спросил Дмитрий.
— Не волнуйтесь, — сказал поэт. — Она любит одиночество. И, кроме того, Уно побудет здесь.
— А эти не причинят ей вреда? — Дмитрий повернулся к Сейтам, но тех уже не было.
За домом обнаружился пустырь с двумя одинокими деревьями и старым скрипучим гамаком между ними. Было темно, тепло, влажно. Он забрался в гамак и глядел в небо.
— Тэр так и не свыклась с потерей, — говорил поэт, тыча концом палки в пожухлые листья. — Она, как и муж, была химиком и все ждала, что и ей принесут голубую повестку. Но химики не требовались. Долго не возникало нужды в химиках…
— Поэтому у нее, как ты сказал, и было три мужа и без счета любовников? — спросил садовник.
— Ты хочешь опять поссориться? Я не допущу этого. Какая звездная ночь! — сказал поэт.
— Не время любоваться звездами, — послышался раздраженный голос, и Сейт-ала выступил из мрака.
— А, вы уже помирились со своей второй? — спросил Дмитрий.
— Помирились, помирились. Не будем, однако, терять время. До сих пор остается неясным вопрос об оркестре, что играл на набережной у афишной тумбы. Куда он ушел?
Податливой сетки гамака не было. Дмитрий привалился к мшистой стене. Тьма сгущалась в этой части зала, но снизу вместе с рассеянным серым светом тянул ветерок, неся легчайший аромат виногроз и память о той жизни.
Играл духовой оркестр. Играл на ходу. Маленький мостик повис над узкой черной водой. Все неспешно и весело шли, не зная куда. Господи, да хоть один человек в целом мире знает, куда он идет? Кто-то растягивал гармошку, и женский голос, которому ведомы тайны, пел о весне и прощании.
Любимая, мы пройдем этот мост и еще тысячи мостов, мы оставим позади гулкий город, похожий на кладбище каменных кораблей, мы выйдем к окраине, к полузасыпанным крепостным стенам, минуем пустырь, по мокрой холодной земле скользнем под навес ивняка, осторожно обогнем болото, пройдем через малинник, пересечем земляничную вырубку с широкими свежими пнями, снова углубимся в лес, ступая по влажному нарезанному полосами дерну, ты дашь мне руку, босая, в выцветшем платье, и я, тоже босиком, в засученных до колен штанах, мы будем долго идти по красному клеверу, где слоноподобные шмели гудят над сверкающими шарами росы, потом по рыжей пахучей хвое под темными соснами, пока не очутимся на краю покатого поля, оборванного оврагом, за которым нежным замшевым изломом встанет крыша избы. Как хорошо, хотя это и не наш дом и не наша цель, да мы и не знаем цели, не знаем, куда и зачем идем, но может быть цель знает нас…
Мы будем идти долго, как никто до нас не шел, и немыслимо длинный наш путь постепенно превратится в полет. Да, мы полетим — сначала за околицу села, потом до следующего леса, потом к ближайшей звезде… Созвездие Лебедя печально проводит нас, наклонив длинный свой крест. Наш корабль прекрасен — вселенская яхта добротной постройки, мореный дуб, начищенная медь, старинные картины в трещинках на лаке. Мы будем вдвоем. Вечен будет наш полет. И мы будем вечны.
Снова и снова дымные шарики швыряли Дмитрия Родчина в прошлое планеты Гасси. И ему становилась все яснее страшная роль отца-указателя Ол-Катапо в судьбе ее обитателей.
Невероятная сила сидела в этом маленьком человеке, к старости ставшем вовсе сморщенным желтым пеньком с грязной ваткой в левом ухе. Он раздавил легионы врагов, завистников и соперников, многие из которых были и умнее, и смелее. Но ни у одного не хватало тех двух качеств, которыми столь щедро был наделен Катапо и которые обеспечили ему победу. Никто из рвущихся к власти не был столь вероломен и хитер, как грубовато-простецкий и немногословный Катапо. И второе, быть может, более важное. Этот маленький смуглолицый предводитель куда глубже понимал душу народа империи, чем его соратники по лиловому делу. Нутром, кишками, кровью своей Катапо учуял чаяние массы, настроения и желания самой низкой и подлой ее части — подонков, отребья. И сделал ставку — на подонков. И — угадал.
Молодой уголовник, подручный известного громилы — любителя грабить банки с бомбами, шумовыми эффектами и трупами, Катапо после пары отсидок в болотах северной Кальбы бежал в столицу и, сменив имя, поступил филером в имперскую охранку. Теперь уже по долгу службы посещал он самые грязные кабаки, долго и цепко наблюдал за грузчиками, погонщиками, дробильщиками камней, уличными музыкантами, отставными стражниками. Смотрел, слушал… Вникал. Одна сцена врезалась в память. Вырос в проеме двери огромный оборванный крючник и в повисшей тишине — умолк пьяный гам, затихли струны онгеров — зычно проорал: «Айда образованных бить. Против императора языками блудят. Бить хлюпиков, чтоб запомнили!» И кабак выдохнул единой глоткой: «Слава имератору! Бей! Бей!» Позже в Рыжих горах они затевали споры о тонкостях коллегиального управления освобожденной Кальбой и Катапо сказал вдруг тихо, словно про себя: «Наш народ однолюб. Ему один нужен — пусть император или не император, но только один». Все замолкли, и только Длинный Олсо пробормотал: «Что ты говоришь, Кобра?»
