Молодой уголовник, подручный известного громилы — любителя грабить банки с бомбами, шумовыми эффектами и трупами, Катапо после пары отсидок в болотах северной Кальбы бежал в столицу и, сменив имя, поступил филером в имперскую охранку. Теперь уже по долгу службы посещал он самые грязные кабаки, долго и цепко наблюдал за грузчиками, погонщиками, дробильщиками камней, уличными музыкантами, отставными стражниками. Смотрел, слушал… Вникал. Одна сцена врезалась в память. Вырос в проеме двери огромный оборванный крючник и в повисшей тишине — умолк пьяный гам, затихли струны онгеров — зычно проорал: «Айда образованных бить. Против императора языками блудят. Бить хлюпиков, чтоб запомнили!» И кабак выдохнул единой глоткой: «Слава имератору! Бей! Бей!» Позже в Рыжих горах они затевали споры о тонкостях коллегиального управления освобожденной Кальбой и Катапо сказал вдруг тихо, словно про себя: «Наш народ однолюб. Ему один нужен — пусть император или не император, но только один». Все замолкли, и только Длинный Олсо пробормотал: «Что ты говоришь, Кобра?»
Там, в Рыжих горах, они мечтали о свободной Кальбе и страстно ненавидели тех, кто мешал. Ослепленные светлыми образами желанного будущего, они не считали жестоким или предосудительным убирать с пути не только противников, но и колеблющихся попутчиков. «Слава лиловому делу! — кричали они. — Бей! Бей!» И признанным специалистом в таких делах был брат Кобра, несгибаемый борец, не знающий жалости к врагам и предателям. Когда вошел он в Дом Расцвета, стало ясно, что безжалостность его универсальна и абсолютна — ни враги, ни друзья, ни преданные слуги, ни покорные рабы не могли рассчитывать на пощаду.
В борьбе за власть Кобра-Катапо проявил поразительную одаренность: сила воли соединялась в нем с расчетливой хитростью, грубоватое дружелюбие — с безграничным вероломством, непомерное честолюбие — с холодной выдержкой. После переворота, блестяще организованного Длинным Олсо и Черным Кеесом, император пал. Выждав несколько лет, Катапо совершил внезапный и столь же победоносный контрпереворот, утопив в крови дело «братьев Рыжих гор». А победив, приступил к созданию единой, великой, всеобъемлющей пирамиды, на строительный материал которой пошли все обитатели планеты. Ему мыслилось так: все под неусыпным контролем, свободен лишь он, Ол-Катапо, образующий вершину сооружения. Но свобода эта оказалась призрачной. Катапо оказался не только рабом своих страстей и желаний, но и — через взаимную ненависть — рабом своих подданных. Они искательно заглядывали в его желтые холодные глаза, но Катапо видел, что они лишь боятся — боятся и выжидают. И отец-указатель, усмехаясь морщинистым печеным личиком, уничтожал каждое последующее поколение своих верных слуг. Но наступила пора, когда лучшие его выученики не захотели разделить участь своих оболганных и убитых предшественников. В торопливом, лихорадочном заговоре они прикончили (отравили? зарезали? пристрелили? — этого Дмитрий так и не узнал) старика. И сразу же перегрызлись между собой. Именно в это время на сцену вышли колпаки.
Самым страшным злодеянием Катапо оказалось не зверское уничтожение соратников. Да, он извел их почти всех. Но самая лютая беда была в том, что он развратил народ. Ол-Катапо сотворил, орудуя в липкой атмосфере страха и лживого единства, тысячи себе подобных монстриков, легионы маленьких Катапо — от начальника заила до последнего стражника. И тогда на фоне методичного избиения сохранявших достоинство и личность людей начала перерождаться сама душа народа. Так был открыт путь к царству Нуса, этого коллективного образования, выросшего как чудовищный гриб на зловонном болоте катаповского мира. Еще Катапо, безошибочно чуя, откуда может исходить главное сопротивление его власти, побудил целое племя ученых разработать самые действенные способы убиения самобытности, неповторимости каждой души. И однажды созданные — уже при преемниках Ол-Катапо — колпаки заработали во всю силу. Родилось существо невероятно серьезное — и в той же степени спесивое. Сонному Нусу власть свалилась как большая теплая подушка.
— Я пришел к выводу, что недооценил вас, — сказал Нус, как только они вошли. — Тем значительнее мое приобретение. Парадоксальный строй ума, который вы мне показали, послужит еще одним украшением здания чистого духа, построенного на фундаменте глубоко демократических принципов…
— Демократических? — не выдержал Борис.
— В высшей степени. Да будет вам известно, что я — великий демократ. У нас повсеместно была принята очень эффективная процедура свободного волеизъявления: каждый мог выразить свое одобрение простым благородным жестом — легким наклоном головы, иначе говоря, кивком. Весьма удобный, не требующий усилий способ.
— А несогласие? Каким способом выражалось несогласие? — спросил Игельник.
— Когда-то для этого было предусмотрено не менее удобное движение — покачивание головой из стороны в сторону. Но со временем выяснилось, что дети появляются на свет с атрофированными группами мышц, ответственных за это движение. Пришлось заменить его подачей специального заявления с изложением мотивов несогласия, заверенного руководителем по месту службы и смотрителем по месту жительства. Впрочем, могу с гордостью сказать, что все мои решения неизменно встречались единодушным одобрением. Так что вам выпал завидный жребий. Вам уготована счастливая судьба. Вас ожидает славное предназначение…
— Тебе не кажется, что он трижды повторил одно и то же? — спросил Борис.
— Факт, — сказал Евгений. — По-научному, плеоназм. По-нашему, блудословие.
— Иначе говоря, я вас беру. Движимый бескорыстным стремлением распространить духовную благодать на весь разум, рассеянный по вселенной, я возведу вас в ранг своих представителей, своих посланцев, своих вестников…
— Глашатаев, — сказал Евгений.
— Нунциев, — подхватил Борис.
— …призванных возвестить миру и граду о несравненной радости открытия высшей степени духовного бытия. О, я ощущаю непреодолимую жажду принять в свое спасительное лоно каждую крупицу плененного плотью духа. И ваша затерявшаяся на краю мироздания планета, оглашая пространство воплями восторга, войдет в обитель чистого разума и высокого блаженства.
— Красиво говоришь, клянусь мамой, — хмуро сказал Дамианидис. — Долго ты будешь держать Дмитрия в обители разума и блаженства? Он уже сутки не ел.
— Ваш друг вступил в решающую фазу изучения моей блистательной истории, — веско ответил Нус. — Он вернется, когда пожелает, а то, что он не торопится, делает ему честь. Он, очевидно, убедился, что пребывает в истинном средоточии разумного мира, на его вершине. Я о вершина конуса мироздания, знаменующего вечное восхождение. Восхождение ко мне. Ибо далее пути нет. Выше — пути нет. Я — нос этого конуса. Вы назвали меня Нус? Значит, Нус — нос конуса. Конус и его Нус. Разве не остроумно? Ко-ко-ко.
