- Мне хочется лишь одного, - выдохнув струю сизого дыма, тихо произнес он, - чтобы никто не нарушал моего одиночества.
Затих на секунду и, снова улыбнувшись, добавил:
- Но и не оставляли меня одного...
Разве могло меня тогда потрясти предположение, что Жора так одинок?
- Как? - спрашивает Лена.
- Так безжалостно... Он, я полагаю, уже оторвался от земли, паря в небе, как жаворонок, но ее цепи еще крепко удерживали его. И все мысли его были там, внизу, на земле... Мысли о земле... О ее преображении.
Но и на Небе!..
- И долго ты собираешься её трясти? - спросил я.
- Кого?
- Свою Землю?
Жора улыбнулся:
- Пока мир не упадёт. Если честно - я опасаюсь успеха. Скоро, совсем скоро наше прошлое подпилит сук, на котором еще тлеет и теплится наша жизнь, но и подставит плечо нашему будущему. Как думаешь?
Вдруг это и я признал: в прошлом у Жоры было большое будущее.
И прошлое - прошло...
Вскоре все повторилось: и звезда на востоке, и волхвы, и их дары... Ведь всякое будущее содержит в себе частичку прошлого. И его, это будущее, нужно жадно звать, тянуть к себе, приближать... Сегодня! Сейчас!
- И вам удалость? - спрашивает Лена.
Я только нежно прижимаю ее к себе. Затем мы усаживаемся на свои места, и я, как ни в чем не бывало, продолжаю:
- И представь себе, - говорю я.
- Представляю...
- Нам удалось получить один-единственный клон Иисуса, один-единственный...
- Да, ты говорил...
- Он быстро рос... Казалось, он был таким же, как все мальчишки его возраста: белокожий, густобеловолосый, вихрастый, ловкие руки и быстрые ноги, звонкий заливистый смех и густо-прегусто синезеленоглазый! Что сразу же бросалось в глаза - Его обворожительная улыбка! Точь-в-точь как у Жоры. Ему не было и трех месяцев, как все признали в нем Жору.
- Слушай, - прилип я к Жоре однажды с вопросом, - как?! Как тебе это удалось?
- Что?
Он посмотрел на меня и не смог сдержать улыбки.
- Не юли, - сказал я, - сам знаешь «что».
Ясное дело, что меня интересовало, как Жоре удалось вылепить самого себя с геномом Иисуса.
- А ты пораскинь своим утлым умишком, - продолжал улыбаться Жора, - потужься, подуйся, напряги свои мОзги...
Он всегда делал ударение на «о», когда произносил это слово.
- Я уже давно тужусь-дуюсь, - сказал я, - и никак не могу взять в толк...
- Не укакайся, - посоветовал Жора, - а если серьёзно...
- Стоп, - сказал я, - стоп. Не говори ничего!
- Ну вот, видишь. Я тебя поздравляю.
Бесконечно загадочны, но и неумолимы чудеса прикладной генетики!
- И разве я мог бы такое кому-то доверить, - заключил Жора, - да никому.
- Даже мне? - спросил я.
- А тебе так тем более. Ты же...
- Что?
- Да нет, ничего. Ты - гений, это ясно всем, но этого мало для спасения мира. Здесь нужна жертва. Ты же...
- Что?
- Завтра расскажу, - ушел Жора от ответа.
Он сощурил глаза, словно вслушиваясь в грохочущую тишину мира, выдержал паузу, затем:
- Я вот о чем думаю...
Он снова умолк, изучая меня взглядом и как бы угадывая, можно ли мне доверить свое откровение, и, по-видимому, доверив-таки, продолжал:
- Понимаешь, вся жизнь на земле сосредоточена в генах. Геном жизни, по сути, это и есть геном Бога. В каждом из нас сидит и ромашка, и лютик, и тля и гаденыш... Ты же сам знаешь, как иногда становишься то лисицей, то дятлом, то желудем, то простым гадом. Разве ты не замечал в себе гада?
- Гада?
- Ахха... Такого ублюдка, жалкого гаденыша? Его гены сидят в тебе, притихнув, посапывая себе в тряпочку до поры до времени. Пока они не востребованы. А потом вдруг - бац! Опс! Ты гадишь и гадишь...
- Опс?! - выкрикиваю я.
- Ага - опс! - говорит Жора. - Рассыпая вокруг себя горы вони. Пссс... Бзззз... А потом вдруг становишься пионом. Источаешь дурман неслыханных ароматов. Или лопухом, или...
- Лопухом, - кивнул я.
Вдруг Жора умолк. Порыскав в карманах, нашел телефон, что-то там кому-то говорил-говорил, и когда кончил, вернулся к своим мыслям.
- Я прав? - спросил он.
Я кивнул.
- Вот и пораскинь своим утлым мозгишком, - сказал он, - куда и как ты живешь? Для человека геном Бога сосредоточен в Христе, в нас же - всякой твари по паре, ну и лютиков с чертополохом... Всего - полно!..
Он весь вечер говорил-говорил, убеждая меня в том, что у него просто не было иного выхода, кроме как подмешать свои гены к генам Иисуса.
Я только слушал...
Тинка бы сказала: одна говорильня...
Итак, нам удалось клонировать Иисуса, Он рассказал:
- Я помню, мне было лет пять или шесть, и это было весной и, кажется, в субботу, мы играли у ручья... По уши в грязи, конечно же, босиком, с задиристыми блестящими глазами, вихрастые мальчуганы, мы строили плотину. Когда перекрываешь ручей, живую воду, пытаешься забить ему звонкое горло желтой вялой мясистой глиной, которая липнет к рукам, вяжет пальцы и мутит прозрачную, как слеза, нетерпеливую воду, кажется, что ты всесилен и в состоянии обуздать не только бурный поток, но и погасить солнце. Я с наслаждением леплю из глины желтые шарики, большие и маленькие и бросаю их что есть мочи во все стороны, разбрасываю камни, и в стороны, и вверх, и в воду: бульк!.. У меня это получается лучше, чем у других. Гладкая вода маленького озера, созданного нашими руками, пенится, просто кипит от такого дождя, и я уже не бросаю шарики, как все, а леплю разных там осликов, ягнят, птичек... Особенно мне нравятся воробышки. Закусив от усердия губу и задерживая дыхание, острой веточкой я вычерчиваю им клювы, и крылышки, и глаза. Не беда, что птички получаются без лапок, они, лапки, появятся у них в полете, и им после первого же взлета уже будет на что приземлиться. Несколькими воробышками придется пожертвовать: мне нужно понять, как они ведут себя в воздухе. Никак. Как камни. Они летят, как камни, и падают в воду, как камни: бульк! Это жертвы творения. Их еще много будет в моей жизни. Надо мной смеются, но я стараюсь этого не замечать. Пусть смеются. Остальные двенадцать птичек оживут в моих руках и в воздухе, и воздух станет для них родной стихией. А мертвая глина всегда будет лежать под ногами. Мертвой. В ней даже черви не заведутся. Наконец все двенадцать птичек вылеплены и перышки их очерчены, и глаза их блестят, как живые. Они сидят в ряд на берегу озера, как живые, и ждут своей очереди. Я еще не знаю, почему двенадцать, а не шесть и не сорок. Это станет ясно потом. А пока что, я любуюсь своей работой, а они только подсмеиваются надо мной. Это не злит меня: пусть. Мне нужно и самому подготовиться к их первому полету. Нужно не упасть лицом в грязь перед этими неверами. Чтобы глиняные комочки не булькнули мертвыми грузиками в воду, я должен вложить в них душу. Надо сказать, что весенние воробышки, вызревшие из глины - это моя первая любовь! Я беру первого воробышка в руки, бережно, как свечу, и сердце мое бьется чаще. Громко стучит в висках. Я хочу, чтобы эта глина потеплела, чтобы и в ней забилось маленькое сердце. Так оно уже бьется! Я чувствую, как тяжесть глины приобретает легкость облачка и, сжимая его, чувствую, как в нем пульсирует жизнь. Стоит мне только расправить ладони, - и этот маленький пушистый комочек, только-только проклюнувшийся ангел жизни устремится в небо. Я разжимаю пальцы: фрррр! Никто этого "фрррр" не слышит. Никто не замечает первого полета. Я ведь не размахиваюсь, как прежде, чтобы бросить птичку в небо, и не жду, когда она булькнет в воду, я только разжимаю пальцы: фрррр! Я не жду даже их насмешек, а беру второй комочек. Когда я чувствую тепло и биение маленького сердца, тут же разжимаю пальцы: чик-чирик! Это веселое "чик-чирик" вырывается сейчас из моих ладоней, чтобы потом удивить мир. Чудо? Да, чудо! Потом это назовут чудом, а пока я в этом звонком молодом возгласе слышу нежную благодарность за возможность оторваться от земли: спасибо!
Пожалуйста...
И беру следующий комочек. Все, что я сейчас делаю - мне в радость. Когда приходит очередь пятого или шестого воробышка, кто-то из моих сверстников, несясь мимо меня, вдруг останавливается рядом и замерев, смотрит на мои руки. Он не может поверить собственным глазам: воробей в руках?!!
- Как тебе удалось поймать?
Я не отвечаю. Кто-то еще останавливается, потом еще. Бегающие, прыгающие, орущие, они вдруг стихают и стоят. Как вкопанные. Будто кто-то всевластный крикнул откуда-то сверху всем: замрите! И они замирают. Все смотрят на меня большими ясными удивленными глазами. Что это? - вот вопрос, который читается на каждом лице. Если бы я мог видеть себя со стороны, то, конечно же, и сам был бы поражен. Нежный зеленовато-золотистый нимб вокруг моей головы, словно маленькая радуга опоясал ее и мерцает, как яркая ранняя звезда. Потом этот нимб будут рисовать художники, о нем будут вестись умные беседы, споры... А пока я не вижу себя со стороны. Я вижу, как они потихонечку меня окружают и не перестают таращить свои огромные глазищи: ух ты! Кто-то с опаской даже прикасается ко мне: правда ли все это? Правда! В доказательство я просто разжимаю пальцы.
