Он опасливо покосился на Свету, ожидая услышать слова недоверия пополам с иронией, и прикусил язык. Но в глазах ее светилось одно лишь искреннее любопытство.
– Ты мне его покажешь, – сказала девушка уверенно.
– Он остался в бюро, – промолвил Тимофеев. – Не пойду я туда, ну их… Но если тебе интересно, я могу сделать другой, поменьше.
– Прямо сейчас?
Отступать было некуда – и не очень-то хотелось. Тимофеев полез во внутренний карман пиджака и вытащил оттуда часовое колесико, шариковую авторучку и канцелярскую скрепку.
– У тебя есть заколка? – спросил он.
Света молча протянула ему недостающую деталь. Ловкими движениями, следить за которыми, равно как и совершать их, было одно наслаждение, Тимофеев соединил все предметы между собой и толкнул колесико.
– Крутится… – зачарованно прошептала Света. – А как мы узнаем, что он вечный?
– Он не очень вечный, – честно признался Тимофеев. – Лет через пятьдесят остановится. И при жаре в шестьдесят градусов работать не станет. Положи его к себе в сумочку, – он набрал полную грудь воздуха и добавил: – Потом мы с тобой немного погуляем, а когда тебе надоест, откроешь сумочку и посмотришь…
– Куда пойдем? – деловито спросила Света, поручая зонтик заботам Тимофеева.
Но так уж получилось, что прогулка затянулась до позднего вечера, а тимофеевская конструкция была прочно и надолго забыта. Когда через неделю Света, ожидая Тимофеева на автобусной остановке, опустила руку в сумочку за зеркальцем, что-то резко царапнуло ее палец. Ойкнув от неожиданности, она извлекла затихший вечный двигатель. Ей сразу припомнилось уже стершееся из памяти намерение отшить Тимофеева, как и всех прежних ухажеров, едва только остановиться это маленькое колесико. И у Светы непривычно защемило сердце.
– Я его остановила, – жалобно сказала она, протягивая двигатель подходившему Тимофееву. Губы ее дрожали. – Нечаянно…
– Да пустяки! – беспечно произнес тот. – Не сломала же…
Он взял ее ладони в свои, а затем легким щелчком снова запустил колесико. Но руки не убрал. Их взгляды встретились, и Тимофеев понял, что случилось чудо, даже чудеснее невозможного в принципе вечного двигателя. И девушка Света поняла приблизительно то же…
Между прочим, агрегат, забытый Тимофеевым при его первой и последней попытке добиться официального признания, все еще исправно трудится. Судя по всему, он-то будет работать вечно. А вот обладатель блокнотика с перечнем законов, ниспровергать которые нехорошо, полгода как на пенсии.
– Землетрясение! – воскликнула Света, полыхая сапфировыми глазищами. – Разгул стихий! Что-то откуда-то льется и горит! Вот это жизнь…
И оно занялась делением кубика бутербродного масла, рассчитывая покрыть им три кусочка хлеба к чаю. Тимофеев преданно глядел на девушку, поедая рыбную котлету с гороховым гарниром. В глубине души он тихо радовался тому, что при ближайшем знакомстве в Свете не нашлось ничего от иных избалованных всеобщим вниманием университетских красавиц. Иногда все происходящее казалось Тимофееву сном: неожиданная встреча под моросящим дождиком, самая красивая и самая добрая девушка исторического факультета рядом, и даже эта студенческая столовая…
– И тут им на хвост рушится прожектор! – снова оживилась Света. – Все в дыму и пламени, но они все-таки взлетают!
– Это называется комбинированные съемки, – вставил Тимофеев.
– Вдобавок у них оказалась дыра в фюзеляже, и один летчик вылез наружу. Тут я вообще умерла! – Света попыталась продемонстрировать, что с ней было в тот волнующий момент, и уронила бутерброд.
На ее лице отразилась растерянность пополам с детской обидой, и Тимофеев уже в который раз содрогнулся от прилива нежности.
– Как же так?.. – сокрушенно произнесла девушка, осторожно поднимая двумя пальцами бутерброд. Он был серый от налипшего мусора. – Вот досада… Витя, я отдам тебе свой.
– Ни за что, – твердо сказал Тимофеев.
– Нет, нет, ты должен поправляться, – настаивала Света. – Посмотри на себя: худющий какой, а мужчинам следует хорошо и обильно питаться, потому что умственная деятельность требует больших затрат калорий.
– К женщинам это тоже относится, – парировал Тимофеев, и они обрушили друг на дружку водопады альтруизма.
– И почему они всегда падают маслом книзу? – спросила Света задумчиво, когда стороны пришли наконец к соглашению о равноправии.
Тимофеев философски поглядел на пыльный бутерброд, сиротливо притулившийся в углу стола.
– Закон бутерброда, – прокомментировал он. – Иначе говоря, закон подлости. Но этому явлению есть и физические объяснения, – тут он умолк, потому что не знал этих объяснений.
– Неужели трудно изобрести антизакон бутерброда? – пожала плечами Света. – То есть закон антибутерброда? В наш век технического прогресса – и не справиться с жалким кусочком хлеба с маслом?!
– Законы не изобретают, – благодушно сказал Тимофеев. – Их открывают. А прогресс нынче устремлен к звездам. Или в глубины океана – там интересно, дельфины всякие… Кому интересно заниматься бутербродами?
– Вот прекрасно! – удивились девушка. – Из-за какого-то дурацкого закона я всю жизнь обречена ронять бутерброды маслом вниз?!
Она замолчала и пристально глядела на Тимофеева. Тот выглядел весьма необычно. На его бледное лицо пала тень отрешенности. Можно было предположить, что Тимофеев вознамерился высверлить в злосчастном бутерброде дырку при посредстве своего пылающего взора. Или же захотел усилием воли приподнять его над салфеткой подобно йогу, для которого телекинез – пройденный этап на пути к совершенству. Света еще не знала, что именно так в мыслительном аппарата Тимофеева начинался необратимый процесс рождения сумасшедшей идеи, которую он немедленно бросится воплощать.
– Я спасу тебя, – отчетливо промолвил Тимофеев. – Закон подлости будет забыт людьми.
После этих загадочных слов он поднялся и неверной походкой направился к выходу. Света не понимала ровным счетом ничего, но женская интуиция безошибочно подсказала ей, что в подобном состоянии Тимофеев мог запросто попасть под грузовик и даже не заметить этого.
– Витя, я с тобой! – воскликнула девушка, устремляясь вдогонку.
Ночью Тимофеев не спал. Он бешено курил, мусоря пеплом и гася сигареты о стену, бросался на диван и пялился в пятнистый потолок, бормоча почерпнутые из «Вестника древней истории» ругательства, затем рушился с дивана прямо на пол, где был предусмотрительно раскатан рулон машинограмм из университетского вычислительного центра, и покрывал чистые участки бумаги лихорадочными записями и рисунками, понять которые смог бы только он сам да еще, пожалуй, великий Леонардо. Уже светало, когда обессилевший гений-самоучка накинулся на шкаф с личными вещами, извлек оттуда бесценную фотокамеру «Практика» и дрожащими руками выдрал из нее кассету с цветной обратимой пленкой. Запахло перегретым паяльником, кипящей канифолью и техническим переворотом. Движения Тимофеева приобрели уверенность и хирургическую точность. Он прицеливался и всаживал в разверстое чрево камеры дефицитные микромодули и фоторезисторы, не жалея ничего из самых сокровенных своих запасов. Иногда он устало прикрывал глаза, и ему являлся знакомый светлый образ, чтобы послать силы и вдохновение. Инженерная интуиция взмахивала белыми крыльями, и раскаленное жало паяльника вонзалось в баночку с серебряным припоем.
