Внезапно закаменевшее тело Ники: она отстранилась, сделала шаг назад.
Я невольно качнулся за ней, будто она ниточку липкую тянула к себе. А Ника — еще шаг назад… мы оказались на кухне. Тут я опомнился, остановился, наконец. А то Ника пятилась бы до самого окна.
— Мики, нам надо поговорить.
Вытянулась, строгая, тонкая, серебристая, будто очищенный ивовый прут. Я уже понял…
— Помнишь, ты всегда говорил, что главное — доверять друг другу.
— Помню.
— И ты… по прежнему думаешь, что это важно?
Я опустил веки — да…
— Ты считаешь возможным мне доверять?
— Да, Ника.
— Что у тебя случилось? — явно она не то собиралась произнести. Я сейчас видел маленькую девочку… обрадованную, что все заготовки можно послать к лешему, и что я сейчас скажу нечто важное.
Мне оставалось только головой покачать. Ника отступила на шаг… почти уперлась в подоконник. На подоконнике стояла одинокая чашка.
— А Най? Ты ему рассказал.
— Он тоже ничего не знает.
— Но ты останавливаешься у него. А если ни разу даже не позвонил… я — будто пустое место.
Кивнуть было бы не большей глупостью, чем попытка отмолчаться.
— Ты мне не веришь? Если произошло что-то…
Я упорно рассматривал узоры на чашке. Сине-белые лодочки.
— Ты больше меня не любишь?
Глаз я так и не поднял.
— Понятно.
Она не задержала меня, когда я шел к двери. Только, когда я замер на пороге, почувствовал — она тоже застыла, ждет… Я шагнул в коридор, прочь.
Внутренности выгрызало нечто с тупыми зубами… перетирало медленно. Я свернулся калачиком на кушетке, кажется, вцепился зубами в подушку и пытался молчать. Там, у Ники, вроде удавалось прекрасно. Не помню, что получалось здесь. Но слез не было точно, у меня их вообще никогда не было.
— Иногда помогает ледяная вода, — раздалось над ухом. — Если окунуться с головой.
Адамант стоял, опираясь на притолоку.
Вроде не так близко стоял, а голос был — тут, рядом…
Я прогнал бы его, если бы сумел разжать челюсти. Ангелов всегда прогоняют, тогда на их место заступают бесы. Но на место Адаманта скорее всего не заступил бы никто.
Вряд ли найдется еще охотник мерзнуть и мокнуть на пустой трассе, оберегая… идиота, который не сумел даже сдохнуть по-человечески.
— Юность прекрасна ко всему прочему отсутствием способности мыслить. Несчастной девушке уж конечно лучше лить слезы у твоего памятника и трогательно таскать к нему гвоздики в день твоей смерти и рождения… глуповато звучит, наоборот привычней.
Я сумел отпустить угол подушки.
Может, ты прав, Адамант. Кроме одного — между людьми протянуты нити доверия. Порою стальные. Если такая нить рвется, попадает прямо по сердцу. Умереть лучше, чем обмануть.
— Смерть — это тоже обман. Расскажи ребенку, почему родители бросили его… почему они где-то, если он — здесь, и хоть весь изойдет слезами, отныне им все равно!
…Ты и мысли читаешь? Когда-то я боялся, что мои мысли подслушают.
— И что мне твои проповеди? На кой они мне нужны?!
Он вздохнул:
— Наивный детский эгоизм. Из-за него — да, не мотай головой! — из-за него ты всю душу вывернул Нике. А хотел ведь как лучше, да? Теперь представь — ты ей открылся. Что дальше?
— Ничего… хорошего ничего. Но ты не ответил — к чему мне теперь всё это? Хочешь сделать из меня святого? Поздно!
— Ты уже заслужил свой нимб. И лавровый венок за глупость.
— В чём это глупость?! — взвился я.
— Например, в том, что ты упорно держишься за некоего монстра, которому служишь домом, а скоро начнешь служить пищей.
— Пленка — не монстр! Она меня спасла!
— Да? И много тебе принесло счастья такое «спасение»?
Я подумал — если я чем-нибудь швырну в Адаманта, он увернется, предмет пройдет сквозь него или попросту сменит траекторию, или же пролетит мимо? А вдруг он позволит попасть в себя, дабы сделать мне приятное? Но такие ясельные выходки, взять и швырнуть… нет уж.
И всё-таки мне полегчало. Может быть, здесь желание сделать чем-то равно осуществленному действию?
Я долго думал потом. Дергаться поздно, но, если не делать этого, мир мой схлопнется до нуля. Наверное, и впрямь эгоизм… но, когда я помогал живым, чувствовал, что и сам живу, что вселенная живых не отторгает меня.
А ты, Рысь — ты ведь порой говорил, что хочешь умереть молодым. Что осточертел мир вокруг, нет смысла двигаться дальше.
Ты сейчас сидишь и смотришь в потолок, на котором узоры похожи на те трещинки, что я вижу на потолке собственной хибары. Тебя окружают стихи, они носятся вокруг, помахивая крылышками, как бледные ночные мотыльки, стукаются о стенки. Достаточно протянуть руку, чтобы один доверчиво ткнулся в ладонь. Но тебе лень.
Ты будешь говорить о тщете всего сущего и пить приторную, терпкую ежевичную наливку, стремясь затуманить голову. Ты наивно веришь, что в состоянии полупьяного бреда узнаешь лучшую жизнь и получишь большие сокровища, нежели те, что окружают тебя сейчас…
«Любому — покинуть планету свою,
Так лучше без канители
Шагнуть в пустоту и свободно расправить крыло —
И ангел идет босиком по шоссе
Навстречу дождю и метели,
Наверное, лишь для того, чтобы стало тепло»
Мне стало позарез необходимо узнать, отвернется ли Рысь от меня, если узнает. Отшатнется в ужасе, сочтет психом — или, того хуже, решит, что я намеренно пудрю ему мозги. Он ведь и не расспрашивал почти, посчитав — когда решу рассказать, расскажу. Когда ты — со всей душой, а тебе врут в глаза, это обидно.
А может, и поверил бы, Най, он такой…
Явись я к нему в виде синюшного трупа, наверное, спокойно бы встретил. Не потому что непрошибаемый — это Най-то? — а потому, что своих он не предает. Ни живых, ни мертвых.
Подумаешь, труп пришел. Все там будем, ничего удивительного, и бояться нечего. Спасибо, что явился, не позабыл.
Одна беда — выглядел-то я вполне человеком, и чувствовал себя почти как обычно. Спасибо Пленке.
* * *
Хлопнула соседняя дверь.
Она выглянула из-за двери, точь-в-точь лисичка высунула нос из норы. Каштановые кудряшки, юбка широкая и короткая… интересно, как Вероника с ней при ветре справляется.
— О.
Это она про меня… а я, как болван, сидел на подоконнике, вертя в пальцах оторванную и брошенную кем-то пуговицу.
— Значит, Рыси нет, — сделала вывод Вероника. Вполне верный вывод, мне оставалось только кивнуть.
