Я-оно отвело взгляд: ПЕТЕРБУРГ — МОСКВА — КИЕВ — КРЫМ.
— Допустим, все пошло по мысли генерал-губернатора, — продолжил адвокат. — Что же тогда происходит? Раз, весна в Европе. Так? Два, но только «два» — это вопрос большой, самый крупный: в этой Весне отмерзает только земля и природа — или нечто большее, по мысли Бердяева и ему подобных? Ибо, если так, тогда? Одна черточка, один акцент в этом договоре — и рушатся монархии, вспыхивают революции, валятся державы, и войны шествуют через континенты, от Гданьска до Владивостока, от Кенигсберга до Одессы, от Камчатки до Пекина. Так? Так?
Я-оно спрятало лицо за ладонью.
— Убить Историю.
— Войслав Христофорович, вы за ним хорошенько присматривайте.
— Я привык присматривать за собственными инвестициями, — засмеялся пан Войслав. Зыркнуло на него между пальцами. С чего это вдруг он посчитал необходимым напомнить о четырех сотнях рублях долга?
— Так что я могу вам посоветовать? — тяжело вздыхал Кужменцев. — И сами ведь сказали, что нужно вам сделать: выехать отсюда, как можно скорее. У вас нет паспорта, так, но ведь это Сибирь, здесь непомнящие себя люди теряются в тайге сотнями. Детали знать не желаю, гаспадин Белицкий наверняка вам объяснит, что и как. И не на Вислу отправляйтесь, потому что там уже Зима; отправляйтесь в Америку, возможно — на Антиподы.
— Нет.
Кужменцев приподнял кустистую бровь.
Я-оно отняло ладонь от лица.
— Разморожу отца, он, пускай, бежит.
Пан Белицкий прижал кулак к груди. Старый адвокат был весьма недоволен, еще в дверях продолжал качать головой.
— Ну, и зачем он мне это говорил, зачем…?
Показалось, будто Войслав тоже будет иметь претензии. Только тот в молчании переваривал совсем другую проблему.
— В вас кружит этот яд подозрительности, — сказал он, задержавшись в прихожей, уже повернувшись в сторону спальни. — Сильно он вмерз в вас.
— Вы на меня в претензии, что я бросил тень на губернатора?
— Вы его не знаете, все казалось очень логичным, я и сам наверняка так бы подумал. Но, — Войслав махнул рукой, подбирая слова, не идущие на язык, — вот только к вам все это пришло так легко, так быстро, так естественно…
— Что вы пытаетесь сказать?
Белицкий выпустил воздух через нос.
— Вы человек, переполненный подозрениями, пан Бенедикт. Вы не верите людям. Вы только зла от людей ожидаете, и от себя, видно, тоже. — Он потер пухлые ладони, повернул бриллиантовый перстень на пальце. — Нужно вам дать кого-нибудь для защиты от этого зла.
О старых и новых знакомцах и незнакомцах
— Не нравится мне все это, — буркнул Чингиз Щекельников и хлопнул по боку в поисках штыка. — Наденьте-ка очечки. Темно, как у Победоносцева в заднице.
Во всех окнах, дверях и форточках здания Физической Обсерватории Императорской Академии Наук горели тьвечки. В ночном облаке центра города, время от времени, отблескивали только светени, перекрывая интенсивный мрак, когда между источниками тьвета проходили шастающие в подворотне и по внутреннему двору рабочие и носильщики, чуть ли не целая рота солдат и возбужденные сотрудники самой Обсерватории. Чуть подальше, от улицы и площади, за границей тьвета собралась кучка зевак; впрочем, приостанавливались чуть ли не все прохожие, да и сани заметно притормаживали. Перед главными воротами, на широких полозьях, обвязанные тряпками и соломой, обсыпанные снегом, лежали громадные цилиндры теслектрических установок. Между ними, держа в руках винтовки, стояли казаки с азиатскими лицами, заслоненными широкими мираже-стекольными очками.
Тьвет через мираже-стекла уже не так слепил. Я-оно прошло среди саней и невыразительно серыми силуэтами казаков. Бесцветные пятна перетекали из тени в тень — одно из пятен подскочило, схватило за плечо, изумленно вскрикнуло и отступило.
— Гаспадин Герославский!
— Тихо, Степан, тихо.
Пожилой охранник провел через главный вход нового здания Обсерватории. Здесь тоже стояли казаки, куря папиросы и жуя махорку. Тьвет протекал снаружи и из боковых окон, но в средине горели уже яркие электрические лампы, и в этой постоянной битве света с тьветом, словно в плохо перемешанной молочно-смолистой каше то выступали, то западали в серость, в темноту, подземный мрак — очередные фрагменты стены, пола, потолка, монументальных зимназовых колонн и массивной мебели.
Я-оно расстегнуло тулуп, сняло шапку и очки. Дыхание зависло в густом воздухе. Кивнуло Степану. По-видимому, он тоже хорошенько уже пропитался тьмечью: вслух не нужно было ничего говорить, склонил голову и скрылся в темноте.
Разглядывалось по громадному залу, сейчас грязному и захламленному. Под потолком висел инкрустированный цветными цацками глобус. Стену высокого вестибюля Обсерватории (первый этаж высотой в семь аршин) покрывала гигантская фреска, представляющая сибирский летний пейзаж, волны бело-зеленого леса и небо, голубое, словно перевернутое озеро.
Чингиз Щекельников глянул и громко харкнул.
— Терпеть не могу берез, особенно летом. Такие белые, словно птицы их полностью засрали.
— Ну, вы у нас исключительный эстет.
Достаточно пройтись по иркутским улицам, и у европейца, еще не свыкшегося с культурой Империи, уши свернутся в трубочку, настолько гадок и пропитан сквернословием язык обитателей восточной России; и Щекельников в этом плане исключением не был. Квадратный мужик, с квадратными лапами, с перебитым чуть ли не под прямым углом носищем над квадратной костью подбородка, запихнутый в старую гимнастерку под двойным тулупом, в обшитые кожей войлочные пимы до колен — имел лишь то от культурной личности, что гладко брился и не плевал на ковры. Когда пан Белицкий представил его как человека проверенного, на которого можно было положиться, притом — с мужественным сердцем, который еще в первые алмазные экспедиции для голландцев хаживал, я-оно сразу же подумало, будто это некий разбойник с руками по локти в крови, который в Сибири потому осел, потому что с Большой Земли его за дела гадкие за Урал на всю оставшуюся жизнь по праву изгнали. Оказалось же, что был он урожденным сибиряком, на свет появившимся в Желтугинской республике на китайском Амуре. Преступления — совершал, не совершал, но уж наверняка унаследовал разбойничью кровь. Дело в том, что до шестидесятых и семидесятых лет прошлого века заселение Сибири русскими людьми шло ни шатко, ни валко, так что администрация проводила правительственные цели, привлекая самые незаконные способы; среди всех прочих, губернатор Муравьев-Амурский, знаменитый своими оригинальными инициативами, для улучшения статистики «добровольного переселения» на несколько тысяч душ придумал такой вот метод: по всей восточной Сибири собрал он всех проституток и уличных девок, набрал соответствующее число каторжников, списав им остаток приговора, а затем, собственноручно выбранные пары поженив, отправил их «на заселение». Чингиз Щекельников был отпрыском одной из таких амурских супружеских пар. Трудно сказать, взяли ли в нем верх худшие черты матери или отца. По отчеству он не представлялся. Руки не подавал. Не кланялся. Не мигал (эта ящериная интенсивность взгляда беспокоила в нем более всего). Он носил большие, выпуклые мираже-стекольные очки в костяной оправе и чистил квадратные ногти длинным штыком.
