— Имена, места, даты.
— Может, когда на старости случится размягчение мозгов — но тогда, слава Богу, я забуду, наконец, и все эти опасные тайны.
Что же, это мысль, которая, рано или поздно, приходит в голову всем: сын заговорщика, разыскиваемого Империей, привезенный сюда по желанию и за счет Империи, и ведь не в кандалах же — тогда, по отношению к кому он на самом деле проявляет верность? Промышленникам и польским зимназовым буржуям на это наплевать, но вот люди покроя Вульки-Вулькевича постоянно держат ушки на макушке.
— Тем не менее, наверняка ведь вы можете указать мне лиц, которые тогда знали моего отца, но, тем не менее, не были замешаны в каких-либо политических или нелегальных делах; ведь были же такие люди.
— Нуу, естественно. Только откуда мне их знать?
— Где он жил? Чем зарабатывал на жизнь?
— Ах, правда! — Пан ж откашлялся, прополоскал горло ягодным вином, снова откашлялся. — Так, у Вержицкого он задержался ненадолго. А в Иркутске жил… Да что вы делаете с этим котом?
— Ух, вечно голодная бестия… В Иркутске жил…?
— У какого-то сапожника, по-моему, они были в одной роте; сапожник этот получил пять лет за хранение краденого или за контрабанду, погодите, такая дурацкая фамилия: Куцба? Хуцпа? Вуцба! Хенрик Вуцба!
Хенрик Вуцба, сапожник, тысяча девятьсот семнадцатый год.
Где же его сапожная мастерская? На следующий день, отправляясь в «Новую Аркадию», спросило у Чингиза Щекельникова. Тот не знал, но обещал порасспрашивать, зайдет туда с утра.
«Новая Аркадия», выстроенная на месте «Аркадии» девятнадцатого века, поддерживала традицию самой дорогой гостиницы в Иркутске; а в других Никола Тесла и не привык останавливаться. Личная Канцелярия Государя-Императора, или кто там оплачивал расходы Теслы, явно не устанавливала каких-то ограничений в вопросах подобного рода, а может, после случая с поездом они и не осмеливались ему отказывать. Проживал он в шестикомнатных апартаментах на самом высоком, восьмом этаже. Из окон растягивался вид на туманы, крыши и туманы. Буханья бурятских барабанов здесь почти не было слышно. Гостиничная прислуга накрыла стол на четыре прибора. Когда я-оно вошло, с места перепугано схватились девушки: Кристина и Елена.
Остановилось на месте, наполовину парализовано.
Панна Мукляновичувна прелестно зарумянилась, опустив глазки и стиснув губки. Она улыбается собственной памяти, из-за собственной памяти пылает румянцем — само воспоминание несовершенного в последнюю ночь в Транссибе важнее всего совершенного.
Mademoiselle Кристина прикрыла рот манжетой блузки.
— Так я пойду за Николой.
Стояло и глядело. Елена приблизилась медленно, шажок за шажком. Взяло ее ладонь, поднесло к губам. Девушка инстинктивно стиснула пальцы в кулачок.
— Пан Бенедикт…
— Ведь вы должны были…
— Но рельсы…
— В санаторий…
— …взорвал…
— Правильно, значит, ждете.
— Ждем.
Елена улыбалась открыто. Снова поцеловало суставы худеньких пальчиков, раз, два, три, четыре.
— Нужно было хотя бы записочку прислать.
— Зачем записочка?
— Чтобы я знал!
— И что бы вы сделали?
Уже в этом всем — свой ритм, в пустом перебрасывании словами — мелодия.
— Так вы меня и видеть теперь не желаете, правда?
— Так ведь увиделись. Но! Дайте-ка я гляну на вас. — Не освобождая руки, Елена отвернулась от окна. — И что, обязательно было так стричься? Да еще с этой бородой — выглядите, словно беглец с каторги. То ли мне кажется, то ли вы и вправду похудели?
— Болел.
— Нога?
— Нет, мороз. — Скорчило грозную мину. — Мартыновцы хотели меня тут живьем похоронить.
— Да что вы говорите! Схватив за пояс, потянула поближе к окну, за которым серость туч стекала на заснеженные крыши, а белизна крыш стекала за затененные фасады домов. — Вы уже говорили с ним? — спросила Елена, тише, ее влажное дыхание щекотало щеку и шею.
— Он сейчас ходит по Дорогам Мамонтов, разговаривает на языках льда.
— Но вы его с господином Теслой…
— Давайте об этом…
— Никому, никому… Я же понимаю. Вот только…
— Что?
Елена выдыхала из себя слова в странной спешке: — Я над этим… А вы сами не думали? Ну, хотя бы на мгновение. На холодную голову. То есть… Что если не — если вы и вправду с ним поговорите, а он с лютами, и те разморозят Историю, как мы это себе…
— Панна Елена, ведь мы уже…
— Я знаю, это ваш отец, и…
— Вы хотите…
— …стоит ли вообще его размораживать?
— Вы о политике!
— Родина, политика, История, но — чем бы вы пожертвовали? Зейцова помните? — шептала она. — Авраама и Исаака? То есть, если не отец сына, а вот сможет ли сын отца…
— Да что это на вас нашло?!
Елена вырвалась.
— Ничего, ничего.
Потом я-оно внимательно приглядывалось к ней во время ужина. Причесывалась она по-другому, стягивая волосы цвета воронова крыла в греческий узел, что придавало ей серьезности. Бархотку с рубином заменили плотные кружева черного colarette[242]. Губ она не красила. Под ее болезненно бледной, тонкой кожей, вдоль линий голубых жилок уже откладывались пока что неяркие пятнышки тьмечи, под ресницами искрились снежинками точечные светени. Вспомнилась сцена на станции Старой Зимы, тот момент, когда девушка переступила границу. Ведь кем, собственно, замерзла Елена Мукляновичувна, виртуоз лжи, которую невозможно отличить от правды? Говоря что-то по-французски доктору, она машинально передвинула солонку на край столешницы. Ответило ей агрессивной реорганизацией батареи графинчиков. Елена изумленно глянула. Все это игры Лета, подо Льдом лишенные какого-либо значения и смысла.
Понятное дело, что, замерзая, она должна была измениться — из всех возможных Елен в одну, истинную Елену.
Ба, но разве нужно ради этого ехать в самое сердце Зимы, нужно ли терпеливо напитываться тьмечью? Поездка — это магическое время, правда; но каждая поездка должна когда-нибудь да кончиться.
— Вы перестали грызть ногти, — вполголоса заметила mademoiselle Кристина, когда я-оно подливало ей сливки.
Как можно скорее осмотрело пальцы. Действительно, оникофагии[243] я-оно не предавалось уже несколько недель.
Поскольку обе девушки и так были посвящены в дело, свободная беседа за кофе в малом салоне естественно перешла к проекту тайного разморожения и вывоза отца из Сибири.
— …и уже должны были оттуда выезжать. Мы вообще не задерживались бы там столько времени, но ведь такая исключительная оказия: лют раненый, лют убитый — возможно ли вообще такое? Мне хотелось, по крайней мере, увидеть, что случится со всем этим сверженным Льдом.
