— Едут за нами с Цветистой, — Щекельников указал двухпалой рукавицей какую-то точку в молочной взвеси.
— Выходит, вы различаете эти огни? Помните, где какие?
— А что?
Пожало бы плечами, если бы не тяжелая шуба, слишком обширная (отданная мне в пользование Белицким в очередном приступе бескомпромиссного гостеприимства).
— Ничего. Вот только, что нам при этом делать? Притаиться где-нибудь в закоулке?
Щекельников неспешно пожал своими квадратными плечищами.
— Я думал, что гаспадин не хотел бы вести их туда, куда гаспадин едет.
— Да Боже ж ты мой, мы к сапожнику едем!
— Целый день молотком бухает, а в пасти гвозди; сапожники — подлые сукиных детей кости.
Какая тут выгода в знаниях: подозрения человека, который в душе своей подозревает все и всех?
Сапожная мастерская под вывеской «Колодки Вуцбы» размещалась в подворотне пролетарского доходного дома на одной из темных улочек квартала Пепелище, неподалеку от линии узкоколейки, соединяющей Иркутск с Холодным Николаевском. Линию эту называли еще Мармеладницей по причине нечеловеческой давки, царящей в ее пассажирских вагонах, перевозивших рабочих в холадницы, на заводы и фабрики промышленного городка и назад. Пепелище находилось на пересечении каких-то наиболее проторенных Дорог Мамонтов (отовсюду доносился грохот барабанов глашатаев), и вообще, это была округа, отличавшаяся в положительную сторону только одним: низкими ценами на недвижимость и на оплату жилья. То, что Вуцба вынужден был работать в помещении, расположенном ниже уровня земли, представляло собой доказательство в буквальном смысле самоубийственной нищеты.
Щекельников вошел первым, стряхнув у порога снег с сапог. Ступеньки были покрыты льдом; я-оно подпиралось тростью и держалось за выступающие из стены кирпичины.
В обширном помещении (похоже, оно занимало всю площадь подвального помещения) помимо двух печей горели еще четыре угольные корзины; воздух был темный, першащий от дыма. Но даже дым не мог забить характерной вони кожи и сапожного клея. Кашлянуло раз, другой. Чингиз указал на две фигуры в фартуках слева, где керосиновые лампы освещали рабочее место сапожников. Дорогу клиентам с обеих сторон перекрывали кучи обуви: старой, никуда не годной, разобранной на первоначальные составляющие, кожи и еще не обработанного войлока, а так же незавершенных дамских сапожек, сапожищ, иногда совершенно гигантского размера, туфель, офицерских элегантных сапог и валенок.
Седой сапожник поднялся от колодки, вытер руки тряпкой, подвернул фитиль в лампе и слепо поклонился.
— К услугам вашего благородия!
— Хенрик Вуцба?
— Не понял.
— Это вы Хенрик Вуцба? — спросило я-оно по-польски, расстегивая шубу. — Я разыскиваю хозяина, Хенрика Вуцбу.
— А, так господа — земляки!
— Землячки-полячки, сошьем туфли от души! — проскандировал, молотя от души по колодке второй сапожник, помоложе: он обладал цыганской красотой, хотя под обильными усами без особого успеха прятал заячью губу. Светени пухли у него на рукавах и под сдвинутой набекрень фуражкой.
Седой пихнул в его сторону табурет и с широкой улыбкой обернулся к нам.
— Мерочку с ножки снять?
— Хенрик Вуцба.
— Так вы по личному делу? Мастер Вуцба, земля ему пухом — уже три-четыре года как преставился.
Бросило Щекельникову взгляд: настолько по-польски он понять мог. Тот лишь пожал плечами.
— Вывеска осталась, — сказало я-оно.
— Это да. Люди ведь привыкают. Ежели чего в голову западет, выковыривать сложно будет.
— Но вы Вуцбу знали? Как мастерскую после него унаследовали?
— От вдовы мастера Хенрика. Сам я ему частенько помогал, когда работы много было, так что…
— Так, может, помните человека, который квартировал здесь в тысяча девятьсот семнадцатом — восемнадцатом. Филипп Герославский. У вас же есть тут угол наверху?
— A-а! Раз или два его видал.
— Вуцба вам чего-нибудь рассказывал о нем?
— Дворянин, только что после каторги, так? — Сапожник потер лоб. — Так это его господа разыскивают, так? Нет, не знаю ничего, куда он подевался.
— Эт-точно! — воскликнул младший сапожник. — Что там нам до господских делишек! Садись, мастер. Нам обувь делать! — Он яростно застучал молотком. — Са-по-ги, са-по-ги, са-по-ги!
— Хлебало закрой, когда я с клиентом гутарю!
— Так слышу же, что не сапоги тебе пришли заказывать! Для господ только господа важны, господа по народу топчутся. Потому-то и сапоги твердые, тяжелые для того иметь должны — так мы уж клиентам уважаемым броневые подошвы пришпандорим, чтобы было удобнее и сильнее нас топтать. Садись, мастер, за работу. Нам сапоги шить!
— Лучше трахни себя молотком по башке, какую революцию в мозгах делать можешь, вот такую и твори — твоя башка, и кровь твоя. Боже ж ты мой, как подумаю, это ж если такие недозрелые возьмутся молотками забивать других — так сразу выстучат и народ новый, и господ новых: квадратных, треугольных, полукруглых, в зубчик, в рубчик, в крестик — все люди по одной колодке, вот и будете иметь одноколодочный рай!
— А чтоб вы видели! Рай! Рай, где один сапожник другому не должен сапоги чистить, и первый встречный в сторублевой шубе не будет мастера ставить по стойке смирно, чтобы потом, по милосердию своему, лысородному, гривенник кинуть! Вот вам и правота одноколодочная! А ежели нет, то всегда, мастер-ломастер, найдешь кого другого, по другой колодке выбитого, чтобы в пояс им кланяться да пол перед ними вылизывать!
Мастер за голову схватился.
— Ага, вот оно что тебе в заднице свербит! Вот что душонку, гнилыми кишками фаршированную, грызет, что есть на земле люди повыше, и что на них снизу вверх глядеть следует. В этом для тебя революции гвоздь: забить их в землю, чтобы больше и не высовывались! Из этого вся революция ваша — из стыда! А еще — из амбиций перекисших, в ад для душ превратившихся! Вместо того, чтобы самому в господа идти и над грязью подняться, всех их под ноготь, и в грязь свою забить!
— Ужас, ужас, ужас! — воскликнул молодой и швырнул полуботинок под закопченный потолок. — В господа идти! А какая ж в том разница, кто над кем с кнутом, из рублей скрученным, стоит, пока есть стоящие на ногах и стоящие на коленях?! Ба, и можно ли вообще мечтания с амбициями реализовать…! Для того-то леворюция нужна, ведь, даже если миллион сапог стачал бы, все равно ж в салоны по причине этой не пустят. Праворюция правит! Сапожником родился, сапожником и подохну! Замерзло!
