— Я знаю эту фразу! Ты поплатишься за это, Люскус!
Он так возбужден, что падает в обморок — явный признак нездоровой наследственности. Когда он приходит в себя, лекция уже закончилась. Он бросается к записывающему устройству, чтобы услышать то, что пропустил. Но Люскус тщательно обошел определение пеллюсидарного преломления. Он объяснит это в следующей лекции…
Дедушка, вновь припавший к перископу, снова свистит:
— Я чувствую себя астрономом. Планеты кружатся вокруг моего дома-солнца… Вон Эксипитер, ближайшая планета — Меркурий, хотя это бог не воров, а их ярых врагов. Следующий — Бенедиктина, твоя грустная покинутая Венера. Тяжко, тяжко, тяжко. Сперма колышется в головках, плоских по сравнению с этими плоскими яйцами. Ты уверен, что она беременна? А вот твоя мама, одетая так, что ее хочется убить, и хотел бы я, чтобы кто-нибудь наконец это сделал. Мать-Земля достигла перигелия в своем движении вокруг правительственного универмага, стремясь поскорее истратить то, что ты добываешь.
Дедушка стоит так, словно под ним не пол, а неустойчивая, качающаяся палуба. Сине-черные жилы на ногах, словно корни древнего дуба. Быстрая смена роли господина доктора STERNSCHEISSD PECKSCHWIPPE5, великого астронома, на роль капитана подводной лодки фон Шоттена, высматривающего рыбу на отмели. Ах!
— Ах! Я уже вижу приближение парохода! Твоя мама испытывает килевую качку, кидаемая волнами морей алкоголя. Компас сбит, румб утерян. Три пальца по ветру. Винты вращаются в воздухе. Черный кочегар, весь в мыле, поддерживает в слабеющих топках огонь. Винты уже запутались в сетях невроза. И Большой Белый Кит, мерцая в черных глубинах, быстро поднимается вверх, чтобы ударить ее днище, слишком большое, чтобы промахнуться. Бедная посудина, я плачу по ней. И меня тошнит от отвращения… Первая, пли! Вторая, пли! Бабах!! Мама опрокидывается, в ее корпусе здоровенная дыра-пробоина, но совсем не та, о которой ты сейчас подумал. Она идет ко дну, вперед носом, как и подобает гибнущему кораблю, ее гигантская корма вздымается в небо. Буль, буль, буль!
А теперь вернемся из морской пучины в космос. Твой вышедший из леса Марс, Красный Ястреб, как раз появился в дверях таверны. А вот и Люскус, Юпитер, одноглазый старец, отец искусства, если извинишь мне смешение разных мифологий, окруженный кучей спутников-варягов…
Экскреция —
высшее проявление доблести
Люскус говорит интервьюерам:
— Этим я хочу сказать, что Виннеган, как всякий художник, великий или нет, производит искусство, которое является, прежде всего, секрецией, единственной в своем роде, а после этого — экскрецией. Экскрецией в прямом смысле слова, то есть испражнением. Выделением творца или абстрактным выделением. Я знаю, что моих уважаемых коллег рассмешит подобная аналогия, поэтому я вызываю их на спор в любое удобное для них время.
Доблесть следует из смелости художника, показывающего продукты внутренней деятельности организма публики. Но худшее следует из того факта, что художник может быть отвергнут или неправильно понят в свое время. А также из той ужасной войны, которая происходит в душе художника между разобщенными и хаотически расположенными элементами, зачастую антагонистичными друг другу, которые он должен объединить, а затем сплавить в уникальное творение. Вспомните мою фразу об абстрактном выделении.
Корреспондент:
— Следует ли понимать это так, что все на свете является кучей дерьма, которую искусство делает необычным морским простором, преобразуя ее в нечто золотистое и сверкающее?
— Не совсем так, хотя почти правильно. Я разъясню постепенно все подробности. Сейчас же я хочу поговорить о Виннегане. Итак, обычные художники показывают только поверхность вещей, как фотографы. Великие показывают внутренний мир объектов и событий. Виннеган, однако, первый, кто высвобождает более чем один внутренний мир в одном произведении искусства. Его изобретение оптореальной многослойной техники позволяет ему являть — выносить на поверхность — то, что таится в глубине, слой за слоем.
Прималюкс Раскинсон громко:
— Чистка Большой Луковицы Искусства!
Люскус тихо, дождавшись, когда стихнет смех:
— С одной стороны, сказано правильно. Большое искусство, подобно луку, заставляет человека плакать. Однако свет в работах Виннегана — не просто отражение, он входит внутрь, преломляется и выходит наружу. Каждый преломленный луч делает видимыми не различные аспекты, находящиеся внутри фигур, а сами фигуры. Миры, я бы сказал.
Я называю это пеллюсидарным преломлением. Пеллюсидар — это внутренняя поверхность нашей планеты, описанная в забытых ныне фантастических романах писателя двадцатого века Эдгара Райса Берроуза, создателя бессмертного Тарзана.
Раскинсон стонет и вот-вот снова упадет в обморок.
— Пеллюсидар! Поллюция! Люскус, твой каламбур — это эксгумация ублюдка!
— Герой Берроуза пробил земную кору и открыл новый мир. Это было, так сказать, зеркальное отражение земного ландшафта: континенты были на месте морей, и наоборот. Точно так же Виннеган открыл внутренний мир, вывернутые наизнанку представления среднего человека. И, подобно герою Берроуза, он вернулся с ошеломляющим повествованием о немыслимых опасностях своего путешествия. И точно так же, как выдуманный герой, обнаруживший Свой Пеллюсидар, населенный людьми каменного века и динозаврами, Виннеган открыл свету свой мир, который, хотя и кажется с первого взгляда современным, при более внимательном рассмотрении является архаичным, глубоко архаичным.
В сверкании мира Виннегана можно обнаружить пугающее и таинственное пятно темноты, что аналогично крошечной неподвижной луне Пеллюсидара, отбрасывающей зябкую застывшую тень.
Далее, я утверждаю, что обычное “пеллюсид” является частью “Пеллюсидара”, хотя “пеллюсид” означает “отражающий свет от всех поверхностей” или “пропускающий свет без поглощения или преломления”. Картины Виннегана делают прямо противоположное. Но под изломанным или перекрученным светом внимательный наблюдатель может заметить первичное свечение, ровное и сильное. Это свет, который связывает воедино структуру и слои; свет, который я подразумевал, говоря о белом медведе и веке замкнутых накоротко людей. При внимательном рассмотрении наблюдатель может это заметить и почувствовать биение мира Виннегана.
Раскинсон близок к обмороку. Улыбка Люскуса и темный монокль делают похожим его на пирата, который только что взял на абордаж испанский галеон, доверху груженный золотом.
