— Кто она?
— Твоя жена.
— Почему? — глупо спросил я.
— Здесь ее модель мира пятилетней давности. Но это хорошо, что она такая старая. В ней — сплошная молодость.
— Вот оно что! — Во мне зашевелился червячок ревности.
"Какого черта!" — подумал я, ибо вот уже два года ни разу ни к кому не ревновал Илу. Даже к Зяблику.
— Когда ты приводил ее ко мне, я ее незаметно списал. Помнишь, она надевала игрушечный кокошник и вертелась перед зеркалом? Это был хитрый кокошник. От него шли провода вот сюда...
— Ты, по-моему, врешь, — прервал я Сеню и тотчас успокоился, ибо подумал, что скрытный Сеня имеет обыкновение говорить чистую правду. И вспомнил, что я тоже от нечего делать примерял этот самый кокошник.
Тем временем Сеня открыл коробочку, вынул серебристую лепешку с записью Илиной модели мира, тщательно завернутую в прозрачную пленку, и стал аккуратно разворачивать ее.
— Осторожнее! — сказал я.
— Не бойся. — Он взял развернутую лепешку за края и вставил ее в черную штуку, похожую на почтовый ящик, на котором вместо таблички с объявлением о часах выемки писем находился черный стеклянный экранчик. Тотчас на экранчике запрыгали светящиеся точки и линии.
— Это двумерная развертка спирального обхода ее модели мира, — сказал Сеня. Он повернул что-то сбоку почтового ящика, и линии понеслись с космической скоростью, сливаясь в сплошное световое месиво, как в испорченном телевизоре. — Конечно, тут не вся ее память, но главное есть. Скорость развертки я поставил самую удобную для восприятия.
— Забавно, — сказал я и, опасаясь, что он пустится в объяснения, спросил: — ты понимаешь, что означает эта свистопляска?
— Нет. Никакой расшифровки пока нет.
"Вот и хорошо", — подумал я. Но Сеня продолжал:
— Впрочем, иногда достаточно эмпирического анализа. Кое-что, например интегральные гиперзнаки настроений, можно выделять, усиливать и даже передавать по радио, — он ткнул рукой в антенны, выставленные за окно. — Ты знаешь, что человек слышит кое-какие радиочастоты?
— Ну-ну, — отозвался я неопределенно, потому что ничего такого не знал. И тут мне показалось, что происходящее смахивает на вивисекцию, причем я и копия памяти Илы — подопытные кролики. Но я почему-то не злился, а, наоборот, испытывал благодушное настроение.
В самом деле, смешно: босой, орошаемый какими-то импульсами, в кандалах и венце, я сижу и смотрю, как бессмысленными пятнами мелькают передо мной моя жена, ее память, ее мир, разложенный на дискретные части, скопированная и расчлененная на эти самые интегральные знаки душа ее — душа той самой женщины, с которой я неделю тому назад расстался из-за идиотской ссоры. А рядом хлопочет трудолюбивый Сеня Озорнов — устроитель водевиля.
— Слушай Сеня, — сказал я, — объясни, пожалуйста, зачем идет этот дурацкий кинофильм. И вообще, почему я одет в эти доспехи.
— Так надо. Я же лечу тебя от меланхолии.
— Не вылечишь! — сказал я весело.
— Вылечу. Ты уже отрегулирован по отличному образчику себя самого пятилетней давности. — Он снял с меня венец, сдернул с рук кандалы и ногой пододвинул ботинки. — Обувайся!
Я обулся. Дырочки в ботинках лукаво подмигивали мне.
— А теперь — вниз. Там где-то должна бродить твоя Ила. Я ее приманиваю телепатическим вызывателем. — Он похлопал рукой по почтовому ящику, где что-то пульсировало и гудело. — В данной ситуации это лучше, чем телефон. Я ведь и тебя так вызвал, потому что Зяблик сказал, что ты впал в хандру.
— Ладно, — сказал я. — Пока. Спасибо. — И быстро пожал ему руку.
Когда я спускался, он крикнул сверху:
— Послушай!
Я остановился.
— Если она будет там, ты мне позвони... И это... — он запнулся, — может, вместе поужинаем где-нибудь? Я бы рассказал... Ты понимаешь, кажется, я чему-то научился. Тут, видишь ли, электромагнитная реставрация прежних моделей мира... Разумеется, если есть копии... Это, видимо, очень здорово совмещается с накопленным опытом...
— Ладно! — крикнул я, потеряв терпение, — Скоро поговорим, я позвоню в любом случае! — И вылетел на улицу.
...Был легкий морозец, пухлые снежные коврики, утоптанные тротуары. Народу было мало. Илы не было. Я быстро прошел к ближнему скверу, в котором мы сидели пять лет тому назад, прежде чем подняться к Сене Озорнову. Тогда мы были втроем: Ила, я и Зяблик. И как раз в тот вечер получилось так, что Ила предпочла меня Зяблику... Да...
А сейчас в сквере было пусто. Ни души. Я вымел перчаткой скамью и сел. И подумал, что Сеня, со своим ящиком-вызывателем, наверное, подшутил надо мной. Впрочем, такое было совсем не в его характере. Может быть, он просто не в себе? Уж больно нелепой казалась мне теперь вся эта его прикладная электронная мистика с раздеванием.
Я автоматически потянулся за папироской. Но взяв ее, помял в пальцах и бросил. Курить не хотелось. Бросил папиросу и подумал, что напрасно я начал курить. Держался до тридцати лет и вдруг начал.
Все-таки я не уходил. Никак не мог отделаться от ощущения ожидания. Начертил на снегу свое функциональное уравнение и несколько минут созерцал его. Пришло в голову, что, пожалуй, стоит воспользоваться идеей Колодина о дискретности четвертой производной. Стоп!... И решать методом Брука!... Мысль моя заработала остро и четко. Именно Брука! Все это можно сделать потом, важно не забыть. Я вынул записную книжку и вывел на обложке большими буквами: "Колодин — дискретность — Брук". И прикинул в уме первые выкладки — чуяло мое сердце, там не будет этой проклятой бесконечности, которая завела в тупик мою идею... Жизнь!..
...Ила приехала на такси. Хлопнула дверца, машина укатила. Она стояла возле сквера. Я побежал к ней, схватил ее, закружил. А потом был, конечно, поцелуй. А потом Ила, не отрываясь, смотрела на меня, тянулась ко мне, гладила мое лицо...
— Я почему-то знала, что ты здесь, — это было первое, что она сказала. Тихо-тихо. И еще тише: — Мне захотелось прийти сюда, как тогда... Помнишь?..
...Утром я вспомнил, что так и позабыл позвонить Сене Озорнову.
Двое, склонясь над столами, писали что-то на листах бумаги. Курили, перебрасывались короткими фразами: "Дай-ка линейку...", "Вот собачий интеграл...". Третий сидел рядом и ждал. Сидел и смотрел на работающих. На маленького с розовым рямянцем Юру Бригге. Тот, задумавшись, жевал во рту спичку, тер безымянным пальцем переносицу, с сердитым вопросом "Монография Ермакова есть у нас?" бросался к книжному шкафу. И на невозмутимого Сашу Гречишникова, который спокойно низал бусины математических символов в строки вычислений. Иногда Саша переставал писать и думал, оперев голову на руку. И снова писал, и листал тетрадку, на обложке которой было выведено: "М. Рубцов. Волны бытия. Теория и принцип эксперимента".
