К чести Ивана Петровича надо сказать, что данная несколько непорядочная сцена, родившаяся в его перегруженном воображении, должна была дополниться чем-то очень важным и неприятным, относящимся к нему лично, и дополнение не состоялось по единственной причине — автобус подошел к заветной остановке, откуда начиналась его финишная прямая в большое искусство.
Цирк встретил его просто и по-деловому. Вахтерша, выяснив, что он назначен к директору, приветливо ему кивнула, а Ксюша сообщила, что Илья Феофилович задерживается и надо немного подождать.
Иван Петрович расстроился, ибо мог рассчитывать на все, кроме такого поворота. Его энтузиазм требовал немедленного выхода. Он бесцельно скользил взглядом по афишам и графикам на стенах, пристально разглядывал секретарь-блондинку, пока не осознал, что она заслуживает очень серьезного внимания. Попросту говоря, во внешности Ксюши не было ни одного изъяна, и в одежде, пожалуй, тоже. Крабов не выдержал и проделал адский эксперимент, при воспоминаниях о котором ему впоследствии не раз приходилось краснеть. Он мысленно приказал Ксюше посильней подтянуть юбку. Она повиновалась даже чрезмерно, и Иван Петрович, убедившись в совершенстве ее длинных ног, получил от нее дикую порцию самокритики. Обругав себя последними словами, Ксюша вскочила и исчезла из приемной до самого прихода Ильи Феофиловича.
Илья Феофилович вошел в приемную, вздрогнул при виде Крабова и многозначительно сказал:
— Да-да…
Потом, открывая дверь кабинета, добавил:
— Минутку, сейчас я вас приму.
Откровенно говоря, назначая Крабова на пятницу, Илья Феофилович и думать не думал, что тот явится, и никакой комиссии устраивать, разумеется, не собирался. В цирк обращается не так уж мало домашних умельцев, воображающих, что они корчат очень смешные рожи или ходят по канату. Если каждого из них пропускать через более или менее компетентную комиссию, то нетрудно подсчитать, что все лучшие цирковые силы, включая гардеробщиков и уборщиц, должны будут по двадцать пять часов в сутки непрерывно заседать в упомянутых комиссиях. С этой точки зрения, предубеждение Ильи Феофиловича очень легко понять. С другой стороны, первая встреча с Крабовым не могла не оставить суровый след в его душе. Ибо разоблачение загашника Илья Феофилович не мог представить иначе, как в тесной связи с происками нечистой силы — то, что не удавалось сделать даже всеведущей Ирине Сергеевне, не могло получиться ни у кого из простых смертных.
Илья Феофилович немного подумал и вызвал с помощью Ксюши двух человек — наездницу Канашкину, которая все равно хотела полюбоваться ясновидцем, и старшего администратора Рубинова, который умел произвести неотразимое артистическое впечатление и обладал исключительно ярким даром неуловимости.
Члены наскоро сколоченной комиссии собрались на редкость быстро минут за двадцать, и тогда Илья Феофилович велел позвать новичка.
За истекший час ожидания Иван Петрович успел растерять изрядную долю оптимизма. Во-первых, ему было очень стыдно перед Ксюшей, которая под умственным рентгеном Крабова оказалась славной девчонкой, по уши влюбленной в цирк и в цирковой народ. Во-вторых, всякий энтузиазм представляет собой субстанцию тонкую и легко растворимую в достаточно емких промежутках времени. Иногда в виде осадка выпадает лишь скромное желание завершить начатое дело, но это желание слабо напоминает исходный порыв.
Аналогичный осадок руководил и действиями Ивана Петровича, когда он перешагнул порог директорского кабинета.
— О чем сейчас думает этот товарищ? — сразу метнул вопрос Илья Феофилович, указывая на солидно покашливающего Рубинова.
Иван Петрович смешался. Старший администратор Рубинов думал, в сущности, о приятных вещах, например, о том, что Канашкина полнеет не по дням, а по часам, что зря он так переживал, когда ее отбил Илья Феофилович, что заказ на паюсную икру будет готов к пяти, а балычок стервец Прокопьев так и не даст…
— Он думает, что товарищ Прокопьев не даст ему балыка, — нашелся Иван Петрович. — Икры даст, а балыка — нет.
— Я протестую, — взвизгнул Рубинов. — На службе я думаю о служебных делах!
И тут Иван Петрович понял, что допустил серьезный просчет. Илья Феофилович бурно загенерировал:
Ах, крокодил! Влез-таки к Прокопьеву. А тот тоже хорош гусь — не мог на прошлой неделе выписать мне пару кило семужки… Значит, икоркой балуетесь, товарищ Рубинов, ясно, ясно…
— Это неприкрытое шарлатанство, Илья Феофилович! — кричал Рубинов, теряя свой стандартный вид заслуженного деятеля. — Можете сами выяснить у Прокопьева. Я ничего такого… А гражданин тут шарлатанит — это же видно.
— Ладно, успокойтесь, — внушительно сказал Илья Феофилович. — Зачем оправдываться? Потом он обратился к Крабову:
— Вы принесли программу вашего номера?
— Какая тут программа? — удивился Крабов. — Зрители выходят, а я угадываю их мысли. Вот и все.
— Это что ж выходит? — подал голос Рубинов. — Любой зритель выходит, и вы любую его мысль перед всеми вслух? Это ж скандал выйдет…
Он запутался в выходах и умолк, так что его озарение насчет положительных производственных характеристик для каждого активного зрителя дошло только до Ивана Петровича.
— Публика на то и публика, — терпеливым тоном наставницы произнесла Канашкина. — Но мы-то должны знать секрет вашего фокуса.
— Вся беда в том, что я и сам не знаю своего секрета, — простодушно ответил ей Иван Петрович. — Наверное, и секрета никакого нет. Угадываю и точка.
— Так не бывает, — широко заулыбался Илья Феофилович. — Точки потом расставляют, на просмотре. Всякий фокус имеет свое объяснение в соответствии с достижениями современной науки и техники. Вы не верите в это?
— Верю, — признался Иван Петрович.
— А раз верите, — совсем уже проникновенно произнес Илья Феофилович, то чего ж вы нас за нос водите?
И ему самому очень понравилась такая твердая позиция в защиту современных достижений.
— Разве сможем мы, ответственные люди, доверить вам общение с многотысячным коллективом зрителей, если вы сами не понимаете природы своего номера? — добавил он отеческим тоном. — А вдруг вы что-нибудь не то угадаете, а?
В голосе Ильи Феофиловича чувствовалась такая многотонная ответственность за коллектив зрителей и престиж вверенного ему учреждения, что Крабова начали разъедать настоящие сомнения — а вправду ли отгадываются эти проклятые мысли, а не занесло ли его в какое-то мистическое течение, подрывающее основы реалистического искусства, и вообще, не спит ли он?
