– На моей планете, – сказал Блейн, – умирает все, поверь мне. Абсолютно все.
– Неужели все?
– Ну, точно не скажу. Возможно…
– Вот видишь. Даже у тебя на планете смерть не обязательна.
– Не знаю, – сказал Блейн, – кажется существуют и бессмертные вещи.
– То есть нормальные.
– Смерть не бессмысленна, – настаивал Блейн. – Смерть – процесс, благодаря которому на моей планете стали возможны развитие и дифференциация видов. Она не дает зайти в тупик. Это ластик, который стирает ошибки и открывает путь новым началам.
Розовый уселся поудобнее. Чувствовалось, как он устраивается, собираясь с мыслями, подтягиваясь, готовясь к долгому и плодотворному обсуждению и, может быть, спору.
– Может, ты и прав, – сказал он, – но такой путь слишком примитивен. Это кончится первоначальным хаосом. Есть лучшие решения. Существует даже этап, когда самосовершенствование, о котором ты говоришь, перестает быть нужным. Но прежде всего скажи, ты доволен?
– Доволен?
– Ты ведь стал более совершенен. Ты больше, чем обычный разум. Ты – это частично ты, частично я.
– Ты ведь тоже частично я.
Существо удовлетворенно хмыкнуло:
– Видишь ли, тебя сейчас двое – ты и ...; а я – даже трудно сказать, сколько нас одновременно. Я так много путешествовал и нахватался всякого – разумов в том числе. Кстати, многих из них, откровенно говоря, можно было и не брать. Но, знаешь ли, хотя я сам странствую очень много, у меня в гостях почти никто не был. Ты не представляешь, как я признателен тебе за твой визит. Когда-то у меня был знакомый, который частенько меня навещал, но это было так давно, что и не вспомнишь. Кстати, ведь у вас измеряют время, то есть поверхностное время?
Блейн объяснил, как люди измеряют время.
– М-м, сейчас прикинем, – существо начало быстро подсчитывать что-то в уме. – По-вашему счету выходит приблизительно десять тысяч лет назад.
– Когда у тебя был твой приятель?
– Да, – подтвердил Розовый. – С тех пор ты мой первый гость. И ты сам пришел ко мне. Не дожидаясь, пока к тебе приду я. Ты был в машине…
– А почему, – поинтересовался Блейн, – ты спросил меня про наш счет времени? Ведь у тебя есть мой разум. Ты знаешь все, что знаю я.
– Естественно, – пробормотал Розовый. – Все твои знания во мне. Но я еще не разбирался в них. Ты не представляешь, что у меня там твориться!
Еще бы, подумал Блейн. Тут с одним-то лишним разумом не знаешь, как разобраться. Интересно…
– Ничего, – успокоил его Розовый. – Со временем все образуется. Потерпи немного, и вы станете единым разумом. Вы поладите, как ты считаешь?
– Но с отражателем ты и устроил нам…
– Я вовсе не хочу вам неприятностей. Я стараюсь как лучше. И делаю ошибки. И исправляю их. Снимать экран?
– Снимай, – поспешил согласиться Блейн.
– Я путешествую, – рассказывало существо, – не сходя с этого места. Сидя здесь, я бываю, где захочу, и ты не поверишь, как мало встречается разумов, стоящих обмена.
– Ну, за десять тысяч лет ты их, думаю, набрал немало.
– За десять тысяч лет? – озадаченно спросило существо. – Мой друг, десять тысяч лет – это только вчера.
Существо покопалось в памяти, но, опускаясь в глубины воспоминаний все глубже и глубже, так и не дошло до начала.
– Иди сюда, – пригласил Розовый, – садись рядом со мной.
– Вряд ли в таком виде, – объяснил Блейн, – я смогу сидеть.
– Конечно, как я не сообразил. Тогда подвинься поближе. Ты ведь сам пришел ко мне в гости?
– Само собой, – пробормотал Блейн, не понимая, о чем идет речь.
– Тогда, – произнесло существо, – давай поболтаем о путешествиях!
– Давай, – Блейн пододвинулся к нему.
Они сидели в голубой комнате, залитой светом неизвестных звезд, и под отдаленный рокот бушующей пустыни Розовый рассказывал. Не только о цивилизации машин. О племени насекомых, которые тысячелетиями накапливали неисчерпаемые запасы пищи, им не нужной, и стали рабами собственной слепой жадности. О расе, сделавшей искусство объектом религиозного поколения. О станциях подслушивания, обслуживаемых гарнизонами одной галактической империи, о которой давно забыли все, кроме самих гарнизонов. О фантастически сложных, сексуальных традициях еще одной расы, которая практически все усилия направляла на разрешение воспроизводства. О бесплодных, голых планетах, никогда не знающих жизни. И о других планетах, где, как в колбах и ретортах алхимика, шли такие химические реакции, какие разум не в состоянии не то что понять, но даже представить, и где, в результате этих химических реакций, зарождалась шаткая, эфемерная жизнь, чтобы через доли секунды опять уйти в небытие.
Об этом и о бесконечно многом еще.
Слушая, Блейн в полной мере осознал, насколько фантастичен случайно повстречавшийся ему Розовый, который не может вспомнить начала и не представляет конца; существо со странствующим разумом, за миллионы лет посетившее миллионы звезд и планет на расстоянии миллионов световых лет в этой и соседней галактиках. Перед ним было существо, которое принесло бы человеческому племени неисчерпаемую пользу. То, что говорилось сейчас, стоило всех усилий, затраченных когда-либо человечеством. Человечество встретилось с расой, у которой, похоже, не было других эмоций, кроме дружелюбия: если у нее и существовали когда-то эмоции, то за бесконечные годы мысленных путешествий они износились в прах. Потому что, наблюдая, подглядывая в окна соседей по галактике, эта раса научилась терпимости и пониманию не только по отношению к себе подобным или человечеству, но и ко всем созданиям, пониманию жизни во всем разнообразии ее проявлений. Научилась приятию любой мотивации, любой этики, любой культуры, какой чужеродной она не казалась бы.
Вдруг до Блейна дошло, что все знания, о которых он думает, находятся в равной степени и в мозгу одного человеческого существа – некого Шепарда Блейна; если тот только сможет разобрать знания, систематизировать их и аккуратно сложить, то ими можно будет пользоваться.
В беседе Блейн потерял чувство времени, утратил ощущение того, кто он, где находится и зачем; он позабыл обо все на свете, как мальчик, самозабвенно слушающий невероятные истории старого матроса, вернувшегося из дальних, неведомых стран.
Комната стала родной, Розовый уже был другом, а далекие звезды не казались чужими; завывания пустынного ветра звучали как с детства знакомая колыбельная.
Он не сразу понял, что рассказы о далеком и древнем уже прекратились, и он слушает только ветер.
Он потянулся, как после сна, и существо сказало:
