— Боишься? — строго спрашивает Штейнберг.
— Не то что боюсь, а…
— А страшно, — заканчивает Леонид Михайлович. — Ну хорошо, не будем торопиться.
— Но прошло не пять, а целых тринадцать лет, прежде чем мы со Штейнбергом решили объявиться. Пожалуй, это достаточный срок для того, чтобы судить об устойчивости эффекта, не так ли? А эффект, достигнутый нами, был устойчив. Все анализы, все доступные приборам записи биоритмов, жизнедеятельности клеток свидетельствовали именно об устойчивости. Они не показывали никаких изменений. Иными словами: опыт, который мы очертя голову поставили на себе в марте 60-го года, оказался успешным. Он словно остановил разрушительную работу времени в наших организмах. Мы и внешне не изменялись, не старели, хотя в 73-м году мне исполнилось пятьдесят пять, а Штейнбергу шестьдесят.
Мы подготовили статью для теоретического журнала по биологии. Статья несколько раз летала с Кавказа в Ленинград и обратно, прежде чем приобрела строгий и доказательный вид. Ни одного лишнего слова. Только факты и цифры, схема бесперебойной доставки к нейронам питательных веществ, схема удаления из клеток мозга конечных продуктов обмена. И в заключение — весьма сдержанные выводы. Никаких громких фраз о вечной молодости и тому подобных штучках, которые Штейнберг называл лирикой. Частный случай регулирования обмена веществ в головном мозге и рост активности нейронов под воздействием экстракта вероника. Вот так мы это определили — как говорится, скромненько и со вкусом.
В журнале статьей заинтересовались. Замредактора, который, собственно, и вел журнал, пригласил меня, расспросил, напоил хорошим кофе и сообщил следующее: получен положительный отзыв от авторитетного ученого, теперь статью послали к другому авторитету, но это так, для проформы; редколлегия решила публиковать статью в одном из осенних номеров. Я послал Штейнбергу телеграмму, заканчивающуюся словами «виват соавтору со чады и домочадцы».
Кстати, о чадах. Как раз тем летом Галочка окончила школу и прилетела в Ленинград поступать в медицинский. Само собой, с ней прилетела Вера Никандровна…
— Вы с ума сошли, такую тяжесть тащить из Гаджинки! — С этими словами Люба встречает, впускает в квартиру гостей. — Здравствуйте, Верочка! Здравствуй, Галочка, миленькая!
Женщины обмениваются поцелуями и междометиями, а Круглов, принявший из рук Веры Никандровны сетку с огромным арбузом, качает головой:
— Ну и ну! Арбуз величиной почти с земной шар.
— Не могли же мы, дядя Юра, оставить вас без любимого фрукта, — звонко объявляет Галя, смеясь и подставляя щеку для поцелуя.
— Вас? Да ты что, Галочка? Забыла, что мы на ты?
Галя стала прехорошенькой девушкой. Ей восемнадцать!
Темно-русая, как Вера Никандровна, невысокая, хорошо сложенная, она все время в движении, вскакивает, ходит по комнате, не сидится ей на месте. И загорелое лицо подвижно, изменчиво, то выражает интерес к тому, что рассказывает мать о конкурсе в мединститут и об ее, Гали, шансах, то — мимолетную скуку. Всякому шутливому слову она рада, хохочет по-детски, долго, до полного насыщения смехом.
— Ну а как там поживает великий альпинист? — вопрошает Круглов. — Все лазит по горам или перешел на горизонтальный образ жизни?
— Горизонтальный образ жизни! — со смехом подхватывает Галя.
— Лазит, лазит, — говорит Вера Никандровна. — В апреле стукнуло шестьдесят, я просила: уймись, выйди на пенсию. Не хочет. Мы «Запорожец» купили, Леня выучился водить, гоняет как молодой…
— Папа и есть молодой! — подтверждает Галя энергичным кивком. — Потому что горный воздух, движение.
— Дядя Юра не горным воздухом дышит, — смотрит Вера Никандровна на Круглова, — а отработанным бензином, а тоже… не назовешь старичком…
— Да, — кивает Люба, — мы с вами, Верочка, стареем… Ну вы не очень, — спохватывается она. — А я ужасно что-то расплылась, и болячки всякие появились. А наши мужья хорошо держатся. И слава богу!
— Слава, конечно, богу, — кивает Круглов, — но и слава нашим женам, которые пекутся о нас денно и нощно.
— Аминь, — завершает Вера Никандровна, все глядя на него. — А у тебя, Юра, хорошее настроение.
— Еще бы! Такие гости… такой арбуз…
— Не от гостей. От еще чего-то.
— Ладно, ладно! Ясновидящая… Так когда у тебя, Галочка, экзамен по биологии? Седьмого? Натаскать надо?
— Сама управлюсь! — задорно звучит Галин голос.
— Штейнберг ее натаскивал, — говорит Вера Никандровна. — Правда, я не уверена, что его взгляды на сей предмет совпадают со взглядами экзаменаторов.
— Пусть, пусть Юра проверит, — говорит Люба. — Он хороший учитель. Гордость нашей школы.
— Ну что ты! Я — страх и ужас методистов РОНО. До чего мне, ребята, надоели методисты! Всё-то они знают лучше всех. — Круглов тянется к тренькнувшему телефону. — Слушаю. Да. А, добрый вечер, Анатолий Кузьмич… Нет, ничего. — Некоторое время он слушает, помрачнев. — Понятно. Но вы говорили, что вторая рецензия — просто так, для проформы… Понятно… Да, это было бы вызовом, конечно, конечно. Понимаю, Анатолий Кузьмич, ваше огорчение. Нет, не заеду. Пришлите, пожалуйста, с курьером. Или у вас нет курьера? Ну прекрасно. Всего хорошего.
Он кладет трубку. Сидит в задумчивости.
— Что случилось, Юра? — встревожилась Люба. — Это из редакции?
— Вот и испортили хорошее настроение. — Круглов выходит на балкон.
Отсюда, с двенадцатого этажа, проезжая улица в пыльно-зеленых берегах кажется широкой рекой, полной движения, шума моторов, гула голосов у гастронома напротив. Течет река обыденной жизни. Лето. Ранний вечер.
Люба выходит на балкон, прислоняется плечом к плечу Круглова, заглядывает мужу в лицо:
— Юра, звонили из журнала? Что-то со статьей?
Он говорит очень спокойно:
— Рогачев написал разгромную рецензию. Завтра я набью ему морду…
Он прохаживается у подъезда института, вдоль наивных облупленных колонн XVIII века. Поглядывает на часы. И, похоже, нервничает — то принимается бормотать что-то, оглядываясь, то споткнется на ровном месте. Видно, что ему не по себе.
Ну наконец-то! Прекрасно одетый, в шляпе, с кейсом в руке выходит из института Рогачев. Каким он стал седым и солидным за минувшие годы! Нет, не растолстел, но, как бы лучше выразить, раздался по-начальственному в плечах и ниже. Неторопливая и отчужденная повадка появилась у Глеба Алексеевича. Его сопровождает молодой сотрудник, тоже при галстуке и при кейсе, он что-то говорит маститому коллеге, а тот слушает с благосклонной полуулыбкой. И уже Рогачев подходит к своей машине…
