Графиня позвонила в колокольчик, и мы с Лизой усадили её в инвалидную коляску. Камень я отдала ей. Потом пошла было одеваться в прихожую, но старуха крикнула: „Лиза, принеси шубу. Тут оденется, надо поговорить…“ Спросила, есть ли перчатки, и велела надеть. „Пойдёшь в чулан, не снимай. Отпечатки… На случай чего. Поняла?“ Лиза меня проводила и закрыла дверь. Я чуть-чуть постояла перед дверью и, как мне было велено, поднялась к чердаку через наш этаж — на последнюю лестничную площадку. Спряталась там за ящиками, но сама хорошо видела всю лестницу, шахту лифта и дверь в квартиру графини. В скорости дверь открылась, и ушла Лиза. Я, как было мне, опять же, велено, мигом забежала в квартиру и закрылась в чулане. Там стоял стул, но только я села, в квартиру кто- то вошёл. Я обрадовалась, что успела, и в щель увидела старичка. Значит, пришёл оценщик. Пробыл он недолго, и буквально вылетел на лестницу, не захлопнув дверь. Я бросилась в комнату к графине. Она отдала мне камень и сказала:
„Знаешь… Предчувствие у меня недоброе. Иди-ка сейчас на лестницу к чердаку и жди там за ящиками. Будь всё хорошо, сама приеду в каталке и в дверь тебя крикну…“ Потом перекрестила меня на прощанье и добавила: „Прийти должные двое. А если кто-то один придёт, без старика, — значит, дело плохо. В квартиру сама больше не входи. Дождись, пока человек уйдёт, чуть выжди и беги к Марусе… Я своё отжила. Скажешь ей, как уговорились!“ Она ещё раз меня перекрестила, и я подумала, что это плохая примета…
Теперь на лестнице мне пришлось ждать долго, может, час, может, полчаса. Часов у меня не было. Совсем стемнело. Тускло светила только лампочка на стене у двери в квартиру. Я взмокла в своей толстой цигейковой шубе, но даже перчаток не сняла. Уселась на ящик у стены и едва не задремала. Подумала, что „тётя Маруся“, конечно, волнуется, но что было делать? Уходить было уже нельзя. И вдруг снизу послышались чьи-то шаги. Очень тихие и осторожные. Мне стало не по себе, хоть в плохое тогда ещё не верилось. Человек был один. В пальто, без шапки. Поднимался он тихо, но спешил — шёл очень быстро и дышал тяжело. Перед дверью он почему-то задержался… Я увидела, что в руке у него шарф — тоненький, не из пряжи, а задержался он для того, чтобы свернуть этот шарф и положить в карман. Душа моя ушла в пятки. Вот теперь мне стало страшно. По спине прошёл холодок. Как перед экзаменом. Но тут было похуже, чем экзамен. Меня охватила паника: закричать, побежать в квартиру? Поднять на ноги соседей — квартира-то коммунальная, как наша, и в ней шесть комнат, кто-то да будет дома! Черт с ним, с этим проклятым камнем и с продажей. Не сейчас — так после. Я бросилась было вниз стучать соседям, но застыла перед самой дверью: а решится ли кто убивать человека в коммуналке?
И я подумала, что я дура: жизнь всё-таки, не детектив. Какие там в наше время „Орловы“?! Поверила столетней старухе! В лучшем случае — кусок горного хрусталя. Хорошо, если дадут за него десятку. Я вернулась на ящик у стены и опять уселась. Однако успокоиться не удалось. Подмывало пойти в квартиру и узнать, что там делается, но здравый смысл останавливал: Лизы нет, кто откроет? А просто войти… Явлюсь я к ним, и что я скажу? Вспомнились высокомерный вид старухи, её надменный взгляд… И вдруг дверь распахнулась. Выскочил человек. Теперь я увидела его лицо. Но в нём была только злость и ярость — никаких индивидуальных черт. Он так же держал в руках шарф, но не остановился на этот раз, а быстро повязал его на шею и, на ходу застёгивая пальто, сбежал по лестнице.
Нет, я не могла не войти в квартиру, хоть и помнила наказ старухи. А вдруг действительно она ранена и не поздно позвать на помощь, позвонить в „скорую“? Сердце подсказывало: всё-таки что-то там случилось!
И предчувствие меня не обмануло. Я увидела её в инвалидном кресле — ноги сползли на паркет, руки висели как плети, голова тоже съехала, опираясь на спинку кресла… Подбородок почти упирался в грудь, но на шее с боков всё же виднелась толстая сине-багровая полоса — шрам… от шарфа… Раздутый язык, как всегда в таких случаях, вывалился наружу. Вытаращенные глаза смотрели на меня в упор — спокойно и отрешённо. В них не было страха, но не было и внутреннего света, это были уже самые обычные глаза, и были они не чёрные, а светло-карие — с маленькими, как булавочные головки, зрачками. Я знала, что это конец, но всё же попробовала нащупать пульс и поднести волосок к губам… Помочь ей было уже нельзя. Тем не менее я бросилась к дверям соседей… Я не стала стучать — распахнула дверь и ворвалась в комнату, над которой жила моя „тётя Маруся“, ждавшая теперь напрасно моего стука в дверь… Но, к моему удивлению, комната оказалась кухней с плитой — двухкомфорочной газовой плиткой — и раковиной с водопроводным краном, а в углу ещё стояла ванна. Я распахнула дверь, которая вела в туалет, и туалет был туалетом. Только поменьше нашего. А рядом была стена, она перегораживала коридор, который у нас в квартире вёл к другим комнатам, кухне и „чёрной лестнице“!
Здесь не было никаких соседей, квартира была перегорожена — разделена на две! Графиня жила одна… и убийце это было известно! Я почувствовала себя идиоткой! Я виновата была в её смерти. Но теперь меня обуял страх — вдруг убийца вернётся? Я побежала в комнату и увидела, что обыск убийца толком не успел сделать, только верхний ящик буфета был вывернут и вместе с разбросанным по ковру содержимым валялся на полу.
Теперь я не раздумывая бросилась вон из квартиры, сбежала по лестнице и вышла через парадный в морозную темноту переулка. Потом, обогнув дом, быстро пошла вдоль пустой набережной к нашим воротам во двор „толстовского дома“.
У ворот я опомнилась: „Зачем мне сюда? Там, у двери в „парадный“ ждёт в квартире „тётя Маруся“ и сходит с ума от страха!“
Но я не нашла в себе сил вернуться и пройти по парадной лестнице мимо квартиры, где лежала убитая графиня. Я вошла в ворота. Промчалась пустым двором к чёрному ходу, взбежала по лестнице до нашего этажа и зашла в квартиру. Ключ у меня был с собой в кармане шубы. Соседи ещё не вернулись с работы. Квартира казалась мёртвой и пустой. Я прошла через тёмную кухню, через извилистый коридор мимо соседских дверей. Дверь в нашу комнату была открыта и на „парадную“ лестницу тоже…
„Тётя Маруся“ ждала меня на лестничной площадке — она бросилась ко мне, дрожащая и заплаканная, на ней не было лица! „Да, убили!“ — сказала я, когда она закрывала дверь на щеколду. „Господи! Я его видела! Хоть ты жива! Какое счастье!“ — прошептала она сквозь слёзы.
„Ничего себе, счастье!“ — подумала я и с плачем бросилась ничком на диван.
Внимательно прислушавшись у двери, „тётя Маруся“ вынесла мою шубу и повесила на крючок в прихожей. Про камень она даже не спросила. Мы посидели, не включая свет, словно ждали чего-то. Потом я открыла форточку. Во дворе было тихо. Я почему-то ждала, что залают милицейские собаки. Но в форточку над раскалённой батареей врывался только морозный воздух с особым запахом зимнего Ленинграда. В те годы на высоте крыш воздух был свеж и пахло сосновым лесом. А поздно вечером стали возвращаться соседи, но мы не выходили и ни с кем не разговаривали. Уже ночью услышали, как вернулась Алка. Она забарабанила в дверь соседки, с которой дружила, и мы услышали её крик: „Послушай, что делается! Я возвращалась сейчас по Рубинштейна! Там и на набережной полно милиции! В нашем парадном нашли задушенного старика!“
