„Тётя Маруся“ ждала меня на лестничной площадке — она бросилась ко мне, дрожащая и заплаканная, на ней не было лица! „Да, убили!“ — сказала я, когда она закрывала дверь на щеколду. „Господи! Я его видела! Хоть ты жива! Какое счастье!“ — прошептала она сквозь слёзы.
„Ничего себе, счастье!“ — подумала я и с плачем бросилась ничком на диван.
Внимательно прислушавшись у двери, „тётя Маруся“ вынесла мою шубу и повесила на крючок в прихожей. Про камень она даже не спросила. Мы посидели, не включая свет, словно ждали чего-то. Потом я открыла форточку. Во дворе было тихо. Я почему-то ждала, что залают милицейские собаки. Но в форточку над раскалённой батареей врывался только морозный воздух с особым запахом зимнего Ленинграда. В те годы на высоте крыш воздух был свеж и пахло сосновым лесом. А поздно вечером стали возвращаться соседи, но мы не выходили и ни с кем не разговаривали. Уже ночью услышали, как вернулась Алка. Она забарабанила в дверь соседки, с которой дружила, и мы услышали её крик: „Послушай, что делается! Я возвращалась сейчас по Рубинштейна! Там и на набережной полно милиции! В нашем парадном нашли задушенного старика!“
Утром „тёте Марусе“ принесли пенсию. Почтальонша с ужасом рассказала, что в квартире под нами убили старуху и её пенсию некому было отдать. Хоронить её тоже некому. Свой труп она завещала анатомичке. „Надо же, — восклицала почтальонша. — Какой ужас! Как страшно, когда тебя некому хоронить!“
„Тётя Маруся“ закрыла за этой тёткой дверь и стояла, прислонившись спиной к косяку: „Люди… Какие глупые! — усмехнулась она, пожав плечами. — Разве страшно, что тебя некому хоронить? Страшно, когда людей убивают! А сожгут тебя, закопают в землю или станут изучать студенты — какая разница? Ты уже ничего не будешь знать, и тебе будет всё равно!“ Она стояла, с глуповатой детской улыбкой, лицом к окошку, и её глаза излучали внутренний свет…
Воистину, я происходила из семьи прирождённых атеистов. Никто из нас не верил в бога и в загробную жизнь на том свете. Никто никогда этого не обсуждал, но я впитала это с молоком матери. А вот люди с иным ощущением мира были для меня загадкой. Но только в тот самый миг я поняла, что именно с такими людьми и можно было построить эту чудовищную коммунистическую страну, где миллионы верили в какое-то светлое будущее для потомков, а сами вместе с детьми и внуками соглашались жить в полном и абсолютном дерьме…»
В дверях показался Клайв. Посмотрел на меня и, кажется, собрался уйти, уже повернувшись спиной, но я окликнула, и он вошёл в комнату.
— Прочитала! — сказала я. — До конца. Всю рукопись. Это кошмар. И неужели я выберу этот мир, это время — этот двадцатый век, чтобы «кончить в благополучии» свою жизнь, как вы сказали?
— Ну… Это было не самое плохое время. А в других странах жизнь в это время была совершенно иная. В процветавшей тогда Америке, Швейцарии или где- нибудь на юге Франции… в Альпах, на берегу тёплого моря — люди жили совсем неплохо — лучше, чем в другие времена. И даже у вашей далёкой родственницы юность в той ужасной стране была вполне счастливой. Важно, в какой среде, какой семье и каком окружении ты жил… Есть её другие записки… Ещё одна рукопись.
— Нет, — возразила я. — Не… сегодня, — добавила, чтобы усыпить его бдительность. — Хватит кошмаров… — я чувствовала себя совершенно разбитой. Усталость не ушла со сном, и меня это мучило. Я была не готова к побегу отсюда сию минуту — не в силах была сделать сегодня то, что должна была сделать не откладывая… Должна! Ведь ОНИ… Эти, в «тарелках», не отступятся. Не оставят меня в покое, не прекратят охоту! А где найти место, где меня не поймают? И не станут убивать других людей? Куда мне бежать? От НИХ не скроешься даже в прошлом! Я обхватила голову руками и, кажется, что-то сказала вслух.
— Вас спасут! — прошептал Клайв.
— Спасут? Кто?
— Боги! Я подумала, что он шутит. И промолчала.
— Вы попадёте в такое время, где вам будет обеспечена безопасность. Там вы окажетесь под защитой.
— У кого же?
— У тех, кого люди когда-то считали богами…
Я не могла подумать, что ослышалась. Он подошёл к окну и раздёрнул штору. Открылся вид на море и на заснеженную вершину.
— На Олимпе жила могущественная раса, когда человека ещё не было на Земле. Я имею в виду «человека разумного».
Он сказал это таким тоном, что я не могла его не спросить:
— Есть, по-вашему, и человек неразумный?
— Есть. Для меня их два, живущих сегодня: человек разумный и человек прямоходящий. Homo sapiens и homo erectus. Первый обладает разумом, второй теряет свою разумность лет после десяти. И, к счастью, это не два разных вида в смысле биологическом. Это один вид. «Оба» способны мыслить и усваивать информацию, но настоящим умом, творческими способностями или гениальностью обладает лишь «хомо сапиенс». В его генотипе есть гены, не позволяющие потерять разум к периоду половой зрелости. Через несколько поколений в потомстве человека «прямоходящего» может родиться человек «разумный». Эти гены разбросаны в человечестве, и не предсказать, как «тасуется колода»… Проследить это очень трудно. Однако наши враги поставили именно такую цель: сейчас они «бьют в корень» — стараются уничтожить только тех из нас, кто является носителем генов человека разумного. Ибо именно он — творец и создатель человеческой цивилизации, отличающей нас от всех звериных сообществ, от обезьяньей или волчьей стаи. Он — тот, кто во все времена был творцом, создателем и борцом против глупости, косности и тирании. Именно он — «сапиенс» — создавал живопись и язык, математику и религию, он был бунтарём и протестантом, восставал против всего, что его не устраивало в этой жизни. «Эректус» же всё принимал как есть — подчинялся любой религии и любой власти, одобрял любое насилие и любую подлость. Как правило, он сам был способен на подлость и на насилие и стремился к власти. Человечеством правили «эректусы» — из них происходили властители и диктаторы, «сапиенсов» же власть, как правило, не интересовала, они были творцами и стремились к творчеству. Тех, кто пытается уничтожить человечество, «эректусы» не волнуют.
— Им нужны «сапиенсы»?
— Конечно. Враги человечества могущественнее, чем мы. В последнее время они пытаются нас уничтожить, вмешиваясь в природный механизм одной из тех вселенских первооснов, которым я дал название «замкнутый круг».
— Это какие-нибудь сакральные знания?
— Нет, сакральные знания — совсем другое: из разряда вполне познаваемых реалий. Они всегда были и всегда скрывались. Например, сведения о «летающих тарелках». Всё это не афишировалось. Сейчас примером сакральных знаний является то, что нас выживают с планеты, стремятся уничтожить человечество и делают это давно, а мы не знаем, кто это делает, и даже не ведаем, кто они такие. Как никогда не знали, что такое «летающие тарелки». И думаю, не узнаем. Но вполне можем узнать. Всё это постижимо и не относится к тем абсолютно непознаваемым загадкам, которые я называю «замкнутый круг». Понятно?
