— Дай я на тебя посмотрю… Похожа… Похожа на Серафиму… — прикрыла она чёрные старческие глаза, в которых я сразу увидела тот особый лучистый блеск, что считался в Древней Колхиде принадлежностью „детей солнца“.
Она вновь на меня посмотрела. Глаза её испускали внутренний свет. Такие глаза были у моей бабушки и даже у легкомысленной „тёти Маруси“. А теперь народ вырождается — я не помню у моих знакомых таких сияющих изнутри, и вправду „солнечных“ глаз.
— Да, ты похожа на Серафиму, старшую из сестёр…
Мне говорили, что та была самой красивой — настоящей красавицей.
— А слышала историю с поляком?
Я кивнула. Это была семейная легенда о трагической смерти Симы и её мужа. Он был польским послом. Их нашли застреленными — они сидели в креслах друг против друга, а на полу между ними лежал пистолет… Только-только вернулись с какого-то бала или приёма… Нет, балов тогда, кажется, уже не было: дело было при большевиках. Потом так и не узнали, кто из них стрелял. Наша родня и поляки спорили, обвиняя друг друга. Симу похоронили на Васильевском острове, её мужа — в Польше. Я не была на этих могилах.
— И всё случилось из-за него!.. — старуха уронила руку на стол, из расслабленных пальцев выпал прозрачный камень. Он лежал на скатерти, как осколок чистого льда.
Она включила настольную лампу, всю из ажурной бронзы и разноцветной эмали, в оранжевом старинном абажуре, — и алмаз заиграл яркими цветами радуги.
— Из-за него! — повторила старуха. — Из-за проклятого „Орлова“!..
Вот тут я с удивлением на неё посмотрела. Она кивнула:
— Не знает никто, даже твоя Маруся. Знал только мой муж. Он тоже был иностранец. Посол Германии. Поэтому нас не тронули. Не могли тронуть, хоть я была фрейлиной при дворе. К тому же мужа парализовало… Он долго потом лежал — двадцать лет. А теперь это случилось со мной. — Она кивнула на инвалидную коляску. — Бывает, что беда спасает жизнь.
Нельзя было с этим не согласиться.
— Да-да… — вздохнула она опять. — Трудно было выжить тогда… — Проклятые. Проклятые большевики! Теперь-то, когда раскрываются их делишки… и все эти якобы „самоубийства“… Ты знаешь… о чем идёт речь — об убийствах поэтов! Так вот теперь, когда всё делается известным, ясно, кто убил Симу с мужем. Они! Из- за „Орлова“! Всё из-за этого проклятого камня! — она снова держала алмаз в своей розовой ручке — несмотря на возраст, маленькой и изящной. Камень играл всеми гранями в свете лампы.
— Неужели это „Орлов“?
— Не тот, о котором ты читала. „Орловых“ было на самом деле три. Камень распилен был не на две — на три части. Один пропал, как известно. Царские семьи владели двумя, а не одним „Орловым“, но это тоже держали в тайне. В революцию большевики стали расплачиваться с Европой всем, что попадало в руки. А попало к ним всё… Как только уцелел Эрмитаж! Решили тогда отдать какие-то свои долги „Орловым“, да, видно, задумали его вернуть обратно. Или просто нашлись подонки, которые знали, кому передали камень. Известно, какие были большевики… — Она опять повертела алмаз в руке. — Он самый! Убили из-за него их обоих. Только напрасно, камня убийцы не нашли. Муж поручил сохранить Симе, до отъезда в Европу. А та отнесла к матери. Там он и был до её смерти — в доме, где жила твоя бабушка.
— На Серпуховской!
— Да. Только не в той квартире. А в комнатке в полуподвале, где жила ваша прабабушка. Она так устала от своих девятерых детей, что под конец жила совсем одна. Никому не пришло в голову там искать. Перед смертью, в блокаду, отдала камень Марусе. Глупыха не знала, что хранит. Могла променять на хлеб, дура… На буханку! — графиня поймала мой удивлённый взгляд. — Ясное дело — дура… Она, как и твоя бабушка, нигде не училась. Образование получили только старшие в семье. Братья. Да все сгинули в революцию. Только фото в альбоме… А младших всех спас отец… — она презрительно усмехнулась. — Капиталов не нажил. Да… Жена у него была… из богатых. Родители имели шикарную кондитерскую на Невском! А дочь против их воли вышла за простого русского купца. Они её не захотели знать. Жила в бедности — девять детей, прокорми-ка! Да только потом, в революцию, её этот „простой купец“ спас — вывез всю семью в деревню. Купил им корову, так и прожили они там до самого НЭПа, нанимаясь на подённую работу. Не учились, однако выжили. Никто их не тронул. С началом НЭПа он привёз их в город, купил магазин, и опять все дети работали. Старшая Сима сидела за кассой, там её и увидел, и влюбился в неё польский посол. — Старуха тяжело вздохнула. — Бедная Сима! Писала стихи, а не застрели её большевики, умерла б от чахотки. Кашляла. Всё время мёрзла, куталась в шаль. Где-то у твоей Маруси должны быть её записки о том, как выжили в революцию… Будь проклят „Орлов“! — старуха протянула мне камень. — Держи Симино наследство!
Я взяла. Её старческая рука задрожала. Графиня смеялась — беззвучно, чуть- чуть дёргая головой:
— Летом Маруся мне показала. Я так и обмерла… тотчас вспомнилась Сима. А дурёхе сказала: храни, никому не показывай и знай, что вещь дорогая. За такую могут убить!
Вдруг раздался мелодичный звон — это били большие напольные часы между высоким старинным зеркалом и буфетом. Старуха встрепенулась.
— Я, может быть, не сказала б, не будь ты похожа на Серафиму… — прошептала она чуть слышно. — Да к тому ж — что его хранить!? Дело опасное. Узнают — убьют! Могут за него убить… будь уверена! А ко мне сейчас придёт оценщик. Вовремя тебя сюда Бог прислал! Знать, судьба!
Она властно поманила меня к себе рукой и, приблизив губы к самому моему уху, быстро прошептала инструкции. Перевела дух и, заглянув мне в глаза, повторила: „Помни! Дверь не будет закрыта! Лиза её не запрёт. А в чулане запрись и жди, пока антиквар не уйдёт из квартиры. Потом возьмёшь у меня камень и сиди — ожидай второго прихода. Он придёт с покупателем. И как только услышишь мой громкий разговор, выскользни на лестничную площадку, оставив дверь чуть приоткрытой, и поднимайся на самый верх. Так, на всякий случай… Жди у чердачной двери. Коли не позвоню в колокольчик, дождись, пока выйдет из квартиры. Значит — беда. Сиди три дня у Маруси и носа не высовывай. Ей скажи — камень украли. Вы всё узнаете… Храни его. Может, дети твои когда-нибудь продадут на аукционе. Дело в стране идёт к переменам…“
Графиня позвонила в колокольчик, и мы с Лизой усадили её в инвалидную коляску. Камень я отдала ей. Потом пошла было одеваться в прихожую, но старуха крикнула: „Лиза, принеси шубу. Тут оденется, надо поговорить…“ Спросила, есть ли перчатки, и велела надеть. „Пойдёшь в чулан, не снимай. Отпечатки… На случай чего. Поняла?“ Лиза меня проводила и закрыла дверь. Я чуть-чуть постояла перед дверью и, как мне было велено, поднялась к чердаку через наш этаж — на последнюю лестничную площадку. Спряталась там за ящиками, но сама хорошо видела всю лестницу, шахту лифта и дверь в квартиру графини. В скорости дверь открылась, и ушла Лиза. Я, как было мне, опять же, велено, мигом забежала в квартиру и закрылась в чулане. Там стоял стул, но только я села, в квартиру кто- то вошёл. Я обрадовалась, что успела, и в щель увидела старичка. Значит, пришёл оценщик. Пробыл он недолго, и буквально вылетел на лестницу, не захлопнув дверь. Я бросилась в комнату к графине. Она отдала мне камень и сказала:
