— «Непрошенный спаситель», — передразнил меня Джабжа, — вы хоть сохранили того «гнома»?
— В нем появилось какое-то наведенное излучение, он передал меня другому роботу, а сам остался в верхнем слое.
— Его сделали хорошие люди, Рамон.
— Я знаю, Джошуа.
Мы посмотрели друг другу в глаза. Я вдруг понял, что сделал для меня этот человек.
— Все-таки остается загадкой, каким образом металл приобрел квазиалмазное кристаллическое строение, до сих пор не известное… — говорил Туан.
— В вашем «гноме» есть что-то от Леопарда… — говорил Лакост.
Илль молчала, сложив ладони лодочкой и уткнувшись в них носом. Но я видел, что она не просто слушает меня, а старается, как и все, найти тот несуществующий путь спасения тех, четверых, который стал бы моим обвинением, если бы нашелся. Я был уверен, что искали они честно и ни один не промолчал бы, если бы нашел этот путь.
— Одиннадцать лет иметь над головой эту жуткую толщу, — задумчиво сказал Джабжа, — и тех, четверых… Как вы справились с этим, Рамон?
— Заставил себя не думать. Я знал, что вырвусь. Работал. Монтировал роботов. Если бы за мной не прилетели, я все равно вышел бы на поверхность и послал весточку на Землю.
— Вам можно позавидовать.
— Не совсем, — сказал я. — Как только я вернулся сюда, все началось еще хуже.
— Сознание вины?
— Да.
— На вашем месте я ничего не мог бы сделать, — твердо сказал Джабжа.
— Я — тоже, — сказал Лакост.
Туан закусил губу и наклонил голову. Он был слишком молод, чтобы так быстро сдаться. Я знал, что он еще будет приставать к Лакосту и Джабже. Он был слишком хороший парень, чтобы этого не сделать.
Теперь молчали все, и это молчание было как отдача последних почестей тем, кто сегодня умер, чтобы больше не воскресать в моей совести. Память — дело другое. Чем светлее память, тем дольше для нее то, что для памяти называем мы вечностью.
Вечная память.
— А знаете, — сказал вдруг Туан, — лет четыреста тому назад вам поставили бы памятник. Раньше такой человек считался героем.
Мы дружно рассмеялись и поднялись из-за стола.
— Тогда они и были героями, — сказал Джабжа, положив руку на плечо Туана. — А теперь все такие. Разве ты на месте Рамона сошел бы с ума? Или повесился бы? Ты продолжал бы оставаться Человеком. Это давным-давно перестало быть героизмом, а превратилось в долг.
— Тоска, — сказал Туан.
Мы снова рассмеялись.
— Дурак, — мрачно резюмировала Илль.
Внезапно раздался протяжный, мелодичный звон. Одновременно все стены вспыхнули голубоватым огнем.
— Не волнуйтесь, — сказал мне Джабжа. — Это не аварийный. Это обыкновенный вызов. Кто-нибудь сломал лыжи или уронил альпеншток.
Он вместе с Туаном исчез в левой двери. Через несколько минут вернулся позеленевший Туан.
— Семьдесят четвертый квадрат? — осведомился Лакост таким безмятежным тоном, что я понял, что тут кроется какое-то издевательство.
Туан молча пошел к выходу, надевая шапочку с очками.
— Мой глубочайший поклон прекрасным дамам! — крикнул ему вдогонку Лакост.
Туан хлопнул дверью.
Вошел Джабжа.
— Нехорошо, мальчики, — сказал он, обращаясь главным образом к Илль. — Неужели его нельзя было заменить? Ведь там самой молодой — восемьдесят лет. И они вызывают его каждый раз, когда он неосторожно подходит к фону. Ну, ладно, искупи свою черствость заботой о госте. Спокойной ночи.
Джабжа и Лакост удалились.
— В чем дело? — спросил я.
— Туан мечтает встретить в горах прекрасную незнакомку. А по нему вздыхают все престарелые красотки, посещающие заповедник. Эта группа вызывает его четвертый раз. Да, красота — тяжелое бремя.
— И все-таки он у вас хороший…
Илль посмотрела на меня удивленно. Потом медленно ответила:
— Да, он у меня хороший.
С ударением на «у меня».
— А теперь пойдемте, я ведь здесь еще и что-то вроде горничной и должна с приветливой улыбкой указать вам ваши аппартаменты.
— Жаль, что сейчас не дают на чай. Ваш талант в роли горничной пропадает даром в буквальном смысле слова.
— А что бы вы мне дали?
— Две серебряные монетки. Каждая по часу.
— Как мало!
— Тогда одну золотую. Золотая — это один день.
— Это значит, двадцать четыре серебряных… Все равно мало.
— Вы маленькая вымогательница. Из вас не вышло бы хорошей горничной.
— А вы предлагаете мне пышный хвост от неубитого медведя. Ведь вы же не знаете, сколько еще золотых монет бренчит в вашей сумке.
— А вы знаете?
Она кивнула.
— И что же, вам принесло это радость?
Она пожала плечами так беззаботно, что сердце мое сжалось. Я болтал здесь с этой девчонкой, а там, в Егерхауэне, спала та, которая носила белое с золотом, но все золото, что было на ней, не могло прибавить ей и одной монетки стоимостью в один день.
— Сколько вам лет? — спросил я Илль.
Она с упреком поглядела на меня:
— Настоящая женщина скрывает не только то, сколько лет ей исполнилось, но даже и сколько ей остается.
— А все-таки?
Она тихонечко вздохнула, как там, на скале.
— Восемнадцать.
— А сколько еще осталось?
— Мне восемнадцать лет. А вы меня спрашиваете о том, что будет, у-у! И если я отвечу, то кто будет более бестактен — вы, когда спрашиваете, или я, когда отвечаю?
У нее было какое-то чутье. Она правильно сделала, что не ответила. Мне было бы слишком больно за Сану.
— Извините меня. Я и так задержал вас.
— А я не очень дорожу своими монетками. К тому же вы обокрали меня не больше чем на десять медяшек. Идите-ка спать.
— А вы?
— Я останусь здесь. Я должна быть наготове, пока Туан в отлете.
— Ну и я останусь здесь. Все равно до утра не больше трех часов. Вы не возражаете?
— В нашей Хижине закон — не мешать друг другу делать глупости.
— Благодарю.
Я растянулся перед потухающим огнем, взбил медвежью голову, как пуховую подушку, и тотчас же начал засыпать.
«Камин»… — приплыло откуда-то издалека, — это называется «камин»…
Потом надо мною наклонилась Сана и быстро-быстро зашептала: «Не надо… Не вспоминай об этом…»
Я повернулся несколько раз, и когда это лицо исчезло, я сразу же заснул — легко и спокойно.
И так же легко проснулся, когда меня разбудил Джабжа.
— Илль улетела? — спросил я.
— Зачем? Прилетел Туан, они отправились спать. Если будет вызов, полечу я или Лакост.
— А форма?
— Трик? Хорош бы я был в нем. Обойдусь так. Кстати, Илль говорила, что тебе надо быть дома к завтраку.
