— Ступай себе своей дорогой, — сказал я лошадке.
Она поняла, тронула с места легкую коляску и потрусила прочь.
Заложив руки за спину, я шагал рядом с Марге.
Мы шли по кварталу Сервантеса, здесь на всех улицах пели и танцевали, мимо нас, звонко смеясь, пробегали испанки с черными как смоль распущенными волосами, под мышкой у некоторых были корзины с выполосканным бельем.
Мы оставили позади горбатый мостик, под ним проплывали барки и плоты, на которых финские плотогоны, сверкая финками, закусывали белым шпигом.
На другом берегу реки раскинулись галльские кварталы. Блуждая по узким улочкам, которые извивались, перекрещивались, переплетались и сбегали вниз, мы в конце концов оказались в каком-то похожем на колодец дворе. Стиснутый между высокими, без единого окна, домами, двор переходил в вонючий коридор. Возле входа в коридор висело написанное от руки объявление: «Касса кинотеатра «Декабрьский уют». В коридоре толпилась очередь. У окошечка кассы было наклеено еще одно объявление: «В XII часов «Шербурские зонтики».
А с яркой афиши, прикрепленной на двери, на меня вдруг глянула зеленоватая маска. На афише значилось: «Скоро — «Еще кое-что о Фантомасе».
Меня охватило очень неприятное чувство.
— Уйдем отсюда, — тихо сказала Марге.
— Почему? — насторожился я.
— Здесь так много народу. И чесноком пахнет;
Значит, Марге не заметила фантомасовской афиши. Конечно — она по-прежнему была спокойна и задумчива.
Мы пошли по полутемному сводчатому проходу, где толпились подозрительного вида франты и размалеванные девицы, к свету, словно маленькая лимонная долька желтевшему вдали. На стенах, с которых большими кусками обвалилась штукатурка, были начертаны стрелки: «В район Перро». Вдруг чья-то высокая гибкая фигура перерезала лимонную дольку, затем нырнула в сумерки прохода, какой-то мужчина спешил нам навстречу; вскоре мы узнали Ланселота. На его плейбойской физиономии было встревоженное выражение.
Он остановился перед нами, этакий большой красивый мальчик, ноги расставлены, плечи расправлены, голова набок. Наморщив лоб и подняв брови, он взглянул поверх Марге и спросил:
— Кааро, ты вроде бы с дамой?
— Как видишь.
— Ну, натурально, вижу… тут, знаешь ли, такая хреновина, — сказал Ланселот, не изменяя своего непринужденного поведения и неряшливой манеры изъясняться. — Сроду не слыхал, что в Городе может этакое твориться, Н-да-с. Сидел я в «Слоне», читал газетку» Знаешь, там было одно занятное объявленьице. Не хотел тебе мешать, сходил сам и глянул. Послушай, Кааро, как ты считаешь, подобает ли мне сражаться с женщинами?
— Абсолютно исключается, Ланселот, — с укором сказал я,
— Ну да, ясное дело. Ну а если эта женщина, случаем, дракон?
— Хм;
— Дама меня извинит — я по-быстрому. Так вот, некая Десподита выдает на границе районов Перро и Олеши, вроде бы на площади Трех Толстяков, один номер. Танцы на канате: ревю. Чертовски клевая труппа, скажу я тебе. Гёрлы — прима! Сильное зрелище!.. Так вот. Первое отделение заканчивается тем, что одна красотка, рабыня Рамона — кадр экстра-класс, скажу я тебе, — делает три шпагата подряд, после чего на арену, то есть на канат, вылезает самолично та Десподита и тут же дает публике понять, что с представлением до вечера крышка. Понял, нет?
— Хм…
— Ребята, — сказал Ланселот мне и Марге в сильном волнении, — у меня просто нет слов! Кааро, ты видел когда меня в этаком запале? Вот то-то и оно! Тут такое дело: эта подлюга Десподита при всем честном народе дает Рамоне распоряжение, чтоб та морально созревала к первому номеру второго отделения, там у нее шибко ответственная роль. Она, видишь ли, должна оттяпать голову одному вредному старику. Вроде бы прямо-таки жутко вредоносный старец, понял, нет? А после того рабыня с ходу — бац! — из рук в руки получает вольную.
— Не слишком остроумный сюжет. Но… — …но весьма доходный! — воскликнул Ланселот. — Я тебе скажу, публика просто вне себя — совсем спятила. Полный восторг и восхищение. Вечером все собрались прихватить с собой домашних и соседей, чтобы это редкостное зрелище не осталось воспоминанием только для их отвагой бьющихся сердец… и так далее. Второе отделение даст кассу, понял, нет? Вечерний билет в пять раз дороже!
— Прекрасно, — прервал я его, — но почему это тебя так волнует?
— Знаете что, ребята, по-моему, это вовсе не номер!
Я чуток пошлёндал там по площади. И вот я вас спрашиваю: на кой черт понадобились той Десподите штук двести полуголых янычаров? Мотаются по всем улицам, по всем дорогам — в руках мушкеты, в зубах ятаганы, морды заплывшие, глазки как у носорогов. А некоторые с секирами. Мерзкое, я тебе скажу, зрелище. Но это все цветочки, Я ведь, ребята, парень шустрый, перед вами мне темнить нечего, да и стаж у меня кое-какой имеется. Так вот, пробрался я под носом у янычаров к цирковым палаткам. И скажу вам честно, ребята, что одна, драная палатка, стоявшая в сторонке, окруженная шестью янычарами, показалась мне очень даже интересной, Во-первых, почему отдельно поставлена, а потом, на кой ляд там эти шестеро янычаров крутятся? Вот вопрос! Как я туда просочился — не спрашивайте. Но просочился. На карачках, понял, нет? И что же вижу? Какой-то старикашка в цепях. Ага-а, ясное дело! Ну, думаю, ты, значит, и есть тот преступный старец, только какого черта тебя перед номером в цепи заковали? А папуля сам из себя этакий ангельский старичок с голубыми глазками. Не совсем чтобы развалина, а вообще-то вроде. Ребята, черт возьми, я этаких цепей двести чет не видел, а тут вдруг на тебе, надо же, здесь, в Городе! «В чем дело, друг?» — спрашиваю я папашу. Папаша в ответ ухмыляется. А зубы у него мировецкие. Белые, знаешь, такие. Ну, ладно. Кто хороший человек, кто плохой, я с ходу разберу. У меня многолетний стаж. Этот старик со своей белоснежной ухмылкой гадом быть не может. «Не знаю я, парень», — так мне папаша говорит. Ему, видите ли, сказали, что, мол, гарантией подлинной безопасности являются временные ограничения. «А сами во весь рот скалятся», — говорит мне папаша. «Во-во, точно, это сразу видать, — рублю я в ответ, — на мой взгляд, ты вроде бы в цепях, так, что ли? И все эти байки, что тебе напели, — говорю я ему, — прямо тебе скажу, мне не в новинку». — «И я так думаю, — сетует папаша и тут же признается: — Имею, дескать, такое предчувствие, что нынешний день, как ни крути, добром не кончится, — видать, голову оттяпают». А сам, знаешь, улыбается. Этак, ну, несамостоятельно, понял, нет? В чем его вина, того он не знает, но что-нибудь, говорит, найдут. К примеру, в молодые годы, говорит папаша, была у него привычка плеваться сквозь зубы. Ну, когда жену взял, жена отучила, но что было, то было, никуда не денешься. А один раз, опять же из чистого хулиганства, кинул яблочным огрызком в кота. Правда, не попал, но что это дает, он уж тогда сопляком-то не был, уже двенадцать лет ему стукнуло. Слушаю-слушаю, прямо ушам своим не верю. Это в наше-то время! В Городе! Форменная хреновина, ребята! Ну просто нет слов! Или мне скверный сон снится, или скоро будет драчка, думаю я себе. А папаша цепями громыхает и вдруг как вздохнет: «А-а, наплевать, пропади все пропадом, жизнь более-менее прожита, особых желаний вроде бы нет, разве дочку повидать перед смертью, девочку Рамоночку». Ах ты, чертяка окаянный, нечистая сила! Вот гут-то меня и осенило. «Когда тебя забрали-то, друг?» — спрашиваю я. «Нынче спозаранку, — отвечает папаша, — как раз кумекал, чего делать: ягодник прореживать или вперед прививки проверить, я ведь по должности-то садовник, а тут эти янычары ввалились, теперь вот сижу, сроду бы не подумал, до чего чудные коленца иной раз жизнь выбрасывает». Лады, старый приятель, соображаю я, а где же эта девочка — Рамоночка-то? «Девочка, — говорит папаша, — поступила осенью в цирковое училище, в газете объявление было. До сей поры Рамона, правда, ни строчки мне не написала, крепко, видать, там прикурить дают, не такое это, видать, легкое дело — костями трясти, как со стороны кажется. Но уж очень ей загорелось, я не стал препятствовать». Понял, нет — кто такая есть Рамона и кем ей приходится преступный старец? Прежде чем кто из этих жирнозобых янычаров успел сунуть нос в палатку, я оттуда смылся. Ну, Кааро, что ты на это скажешь?
