В порядке компенсации другой крошечный участок его мозга, по-видимому, проснулся. Он расположен в районе темени. Это один из наиболее сложных участков «передового», или «думающего», мозга. Посылаемые им электрические импульсы совсем не такие, какими должны быть, правильно? И еще. Теменной участок имеет какое-то отношение к осязанию – в какой степени, сказать трудно – и расположен весьма близко к той части мозга, которая определяет и отождествляет различные формы и структуры. Так вот, по моим наблюдениям, «озарения» у Джона всегда вызываются предварительным контактом.
Тишина. Репортеры судорожно записывают. Телевизионные камеры, которые было придвинулись, чтобы показать крупным планом Вейзака, сейчас отъехали, чтобы в кадр вошел и Джонни.
– Так, Джонни? – снова спросил Вейзак.
– Мне кажется…
Внезапно сквозь толпу репортеров протиснулся Дюссо. Джонни подумал, что он собирается сделать какое-то опровержение. Затем он увидел, как Дюссо стаскивает что-то с шеи.
– Пускай продемонстрирует нам свои способности, – сказал Дюссо. Он держал медальку на тонкой золотой цепочке. – Посмотрим, что вы сделаете с этим.
– Ничего вы не посмотрите, – сказал Вейзак. Его седоватые густые брови грозно сдвинулись, и он воззрился на Дюссо, как пророк Моисей. – Это человек не цирковой факир, сэр!
– А что, если вы меня дурачите? – спросил Дюссо. – Либо он может, либо нет, верно? Пока вы нам тут рассказывали обо всем, я и сам подумал кое о чем. Например, о том, что такие парни ничего не могут сделать, когда их просят, а значит, им грош цена.
Джонни окинул взглядом репортеров. Они смотрели на него во все глаза, нетерпеливо ожидая ответа. Исключение составлял Брайт, у которого был несколько смущенный вид. Джонни вдруг почувствовал себя христианином, брошенным в яму ко львам. Они все равно будут в выигрыше, подумал он. Если я смогу сказать ему что-нибудь интересное, они получат материал на первую полосу. Если не смогу или откажусь, состряпают фельетон.
– Ну что? – спросил Дюссо. Медаль раскачивалась на цепочке, зажатой в кулаке.
Джонни взглянул на Вейзака, но тот с отвращением отвернулся.
– Дайте-ка ее сюда, – сказал Джонни.
Дюссо передал медаль. Джонни положил ее на ладонь. Это оказалась медаль с изображением святого Христофора. Джонни выпустил тонкую цепочку и, когда она с сухим шуршанием выросла желтой горкой на ладони, прикрыл ее рукой.
Наступила мертвая тишина. У двери стояла группа врачей и медсестер; к ним присоединились несколько больных – они уже выписались, собирались уходить и были поэтому в верхней одежде. В конце коридора, ведущего в комнату отдыха с телевизором и настольными играми, сгрудились больные. Из главного вестибюля подошли посетители. Воздух был наэлектризован, как будто где-то рядом проходила линия высокого напряжения.
Джонни, бледный и худой, в белой рубашке и мешковатых джинсах, стоял молча. Он так сжал медаль в правой руке, что при свете телевизионных юпитеров были ясно видны вздувшиеся вены. Перед ним в темном костюме стоял Дюссо, спокойный, непогрешимый и суровый, как судья. Время словно остановилось. Ни кашля, ни шепота.
– О-о, – тихо сказал Джонни… и затем: – Вот как?
Пальцы его медленно разжались. Он взглянул на Дюссо.
– Ну? – спросил Дюссо, но уже совсем другим голосом: вся его агрессивность вдруг исчезла. Исчез и усталый, нервный молодой человек, только что отвечавший на вопросы репортеров. На губах Джонни играла полуулыбка, но ничего теплого в ней не было. Голубые глаза потемнели, взгляд их стал холодным и отсутствующим. У Вейзака мороз пробежал по коже. Потом он рассказывал, что увидел лицо человека, наблюдающего в сильный микроскоп интересную разновидность инфузории туфельки.
– Это медаль вашей сестры, – сказал Джонни, обращаясь к Дюссо. – Ее имя было Анна, но все звали ее Терри. Это ваша старшая сестра. Вы любили ее. Боготворили землю, по которой она ходила.
Внезапно голос Джонни Смита неузнаваемо и жутко изменился. Теперь это был высокий, срывающийся и неуверенный голос мальчишки-подростка.
– Это тебе, Терри, на случай, если будешь переходить Лисбон-стрит на красный свет или пойдешь гулять с каким-нибудь парнем из… Не забудь, Терри… не забудь…
Толстуха, спрашивавшая у Джонни, кого демократы выдвинут в будущем году кандидатом на пост президента, испуганно охнула. Один из телеоператоров хрипло пробормотал: «Боже правый!»
– Хватит, – прошептал Дюссо. Лицо его посерело, глаза выкатились, а на нижней губе заблестела слюна. Руки бессильно потянулись к медали, золотая цепочка была теперь обмотана вокруг пальцев Джонни. Медаль покачивалась, отбрасывая гипнотические лучи света.
– Не забывай меня, Терри, – умолял мальчишеский голос. – И… не прикасайся, пожалуйста… ради бога, Терри, не прикасайся…
– Хватит! Хватит, сукин сын!
Джонни вновь заговорил своим голосом:
– Она не могла без наркотиков. Потом перешла на чистый спирт, а в двадцать семь лет умерла от разрыва сердца. Но она носила ваш подарок десять лет, Родж. Она помнила о вас. Никогда не забывала. Никогда не забывала… Никогда… никогда… никогда…
Медаль выскользнула из пальцев Джонни и упала на пол с тонким, мелодичным звоном. Джонни спокойно, холодно и отрешенно смотрел в пустоту. Дюссо, сдавленно рыдая, ползал у его ног в поисках медали, а вокруг царило полное оцепенение.
Сверкнула фотовспышка, лицо Джонни просветлело и стало прежним его лицом. На нем появилось выражение ужаса, а затем жалости. Он неуклюже присел рядом с Дюссо.
– Извините, – сказал он. – Извините, я не хотел…
– Дешевка, ловчила! – завопил Дюссо. – Это ложь! Ложь! Все ложь! – Он неловко ударил Джонни ладонью по шее, и тот свалился, сильно стукнувшись головой об пол. Из глаз посыпались искры.
Поднялся шум.
Джонни как в тумане увидел Дюссо – тот яростно пробивался к выходу. Вокруг Джонни толпились люди, их ноги казались ему внезапно выросшим лесом. Рядом очутился Вейзак и помог ему сесть.
– Джон, как вы? Сильно он вас?
– Не так сильно, как я его. Все нормально. – Джонни попытался подняться. Чьи-то руки помогли ему. Его покачивало и подташнивало; еще немного – и вывернет наизнанку. Произошла ошибка, ужасная ошибка.
Полная женщина, спрашивавшая насчет демократов, пронзительно вскрикнула. Дюссо грохнулся на колени, хватаясь за рукав ее цветастой блузы, а затем устало вытянулся на кафеле около двери, к которой так рвался. Медаль с изображением святого Христофора была по-прежнему у него в руке.
– Потерял сознание, – сказал кто-то. – Глубокий обморок.
