Влад Стафеев, сознавшийся в краже кроликов из стремления навредить Манушкину, провел у Опарина полтора дня с целью самопознания, но ничего полезного в себе так и не познал и был сегодня утром выпущен на свободу. Днем его видели в «стекляшке», где он покупал водку, а к вечеру из поселка он ушел – предположительно, к супруге, в хозяйство Драговозова. У Драговозова, конечно, уже заготовлен приказ об увольнении. И Алевтина Стафеева, надо полагать, припасла для мужа некоторое количество ядовитых дротиков. Однако ничего такого, из-за чего человек мог бы взять бритву и полоснуть себя по горлу. Хотя, конечно, ситуации бывают различные.
От торопливых мыслей отца Германа отвлек Стасик – он вдруг захрипел и забился внутри большого твердого пальто. Пришлось хватать его и тащить прочь, сперва к проселку, а затем к храму. Отец Герман сам не знал, почему пошел не домой, а в свою церковь. Отпер в темноте дверь, затеплил две свечки. Стасик, погрузившись в знакомый воздух, поуспокоился.
– Здесь переночуешь, – сказал отец Герман. – Заложи изнутри засов и спи. Я завтра разбужу.
Стасик послушно добрался вместе с отцом Германом до двери, выпустил его и долго, терпеливо возился с засовом, который заржавел и не хотел сдвигаться с места. Наконец все угомонилось и стихло.
Отец Герман зашел домой – матушка, привыкшая к его долгим вечерним прогулкам, безмятежно спала – взял из сеней большой фонарь, моток веревки, ветошку и снова отправился к автобусной остановке.
Не хотелось, чтобы утром первый автобус, приходящий из Шексны в семь сорок пять, обнаружил Стафеева. Поэтому отец Герман положил себе, по здравом размышлении, сделать две вещи: огородить остановку веревкой с тряпицами, а поутру, часов с пяти, усадить подле нее дядю Мотяха. Дядя Мотях обладал замечательной охотничьей винтовкой и умел, как никто, говорить: «Куды?!». Да и вообще человек надежный. А отец Герман тем временем добудет как-нибудь Опарина.
Фонари на улице уже погасили. В такие часы иногда казалось, что можно разглядеть чужие сновидения. Они бродят из дома в дом, сплетаются, втягиваются друг в друга, размазываются, делаются мутными и тяжелыми, и воздух от них как будто густеет.
Отец Герман чуть улыбнулся, посылая добрую мысль одной городской знакомой – приятельнице Анны Владимировне. Она была художницей. Впрочем, почему «была» – она и до сих пор рисует кошек в платьицах и говорящие конфеты. Услышав, что Герман Васильевич теперь стал священником, художница вцепилась в его рукав и принялась рассказывать, как ее одолевают демоны. Особенно во сне. «Даже синяки остаются», – пожаловалась она, показывая худую загорелую руку, действительно, с синяком.
– Темные силы, значит, вас злобно гнетут, – задумчиво сказал отец Герман. – А молитвы на ночь читать пробовали?
Художница изменилась в лице.
– Ну, это же… раньше действовало, – выговорила она. – Теперь времена другие.
– Те же самые, – сказал отец Герман. – Вы одну-две читайте, только внимательно, не отвлекаясь.
– Все равно, я же ничего не чувствую, – пожаловалась художница.
– Чувствовать не надо. Просто читайте, можно по книжке. И сразу после этого – спать. Снотворного не пейте.
Спустя месяц художница неожиданно приехала в Поярково на рейсовом автобусе. Едва показавшись на пороге машуковского дома, объявила, что безусловно верит теперь в Бога, поскольку рекомендованное отцом Германом средство исцелило ее от невроза, когда все прочее, включая медикаментозные препараты, совершенно не помогало.
Несколько детских книжек с ее картинками увез Алеша, когда покидал родительское гнездо, а одна сохранилась у отца Германа с матушкой.
Фонарь снова явил зарезанного Стафеева. На остановке все осталось по-прежнему. Отец Герман положил зажженный фонарь на землю и обвел место преступления веревкой. Затем разорвал на полосы ветошку и привязал тряпицы.
Стафеева убили бритвой. Как Ольгу Пестрову и остальных. Но, в отличие от прочих, не изувечили, ничего не отрезали. Если это сделал тот же самый человек, то почему он отступился от обычного для него образа действий? Не успел, спугнули? А если кто-то другой – то, спрашивается, кому настолько досадил Влад Стафеев?
Кроме того, подумал отец Герман, Стафеев не подходит под определение типичной жертвы. Он не субтилен, как Стасик. Не девушка, не подросток.
Следовательно, Стафеев видел что-то лишнее.
Отец Герман вдруг услышал приближающийся рев автомобиля. Это было странно. Ехали от Шексны. В такое время суток разве что дальнобойщик мог показаться на шоссе. А тут… да, джип.
Джип несся, вихляя, яростный свет его фар скакал в темноте, и вместе с ним кривлялась ночь: то справа, то слева выпрыгивали кусты, стволы деревьев, дорожные указатели, почивший в кювете ржавый трактор. Затем настал черед драговозовского кролика, и тут джип с хрипеньем затормозил. Желтый свет облил отца Германа с головы до ног. В джипе активно завозились. Мотор заглох. Дверца стала биться, как будто об нее со всей дури стукалось запертое внутри мощное животное. Наконец на дорогу выбрался, матерясь, Иван Ильич Опарин. Он выпрямился, встряхнулся, как пес, и уставился на отца Германа бешеными, совершенно белыми глазами.
– Что тут у вас еще? – заорал он, во всю ширь разевая пасть. От Опарина устало несло перегаром, свежевыпитой водкой и потными носками.
– Доброй ночи, Иван Ильич, – сказал отец Герман.
– Какого черта вы тут делаете, ваше высокопреосвященство? – осведомился Опарин и громко, отчетливо икнул.
– А вы, ваше высокопревосходительство? – спросил отец Герман. – За каким бесом вы посреди ночи заложили карету?
Опарин покачался с носка на пятку, усмехаясь пьяно и дико, затем вытащил из кармана початую бутылку водки и жадно отхлебнул.
– Занимался идентификацией тел, – сказал он. – Генетический материал как раз прислали из лаборатории, а паспортная служба – тоже… Вы уверены, что не хотите выпить? В основном молодые девчонки. Племянка Игорька… Игорька-то помнишь? А, ты из другой школы. Да?
– Да, – сказал отец Герман.
– Ну, и что тут у нас? – снова сказал Опарин, с трудом поднимая брови на пьяном лбу. – А?
– Труп, – ответил отец Герман.
– Труп, – протянул Опарин. – Скучно живете… труп.
– Нет, это интересный труп, – сказал отец Герман.
Опарин хотел нырнуть под веревку, но шея у него плохо гнулась, и он едва не упал. Отец Герман посветил ему фонарем.
– Стафеев? – удивился Опарин. – Да? Влад, это ты?
– Да, – сказал отец Герман.
– А я не вас… спрашиваю, – огрызнулся Опарин. – Или нет. Именно вас. Кто это?
– Стафеев.
– А, – сказал Опарин. – То-то гляжу, рожа знакомая. Ха-ха.
