Официант в белоснежном костюме невозмутимо кивнул и отправился заменять артишоки спаржей. Визави дамы — невзрачный субъект с постным выражением лица нехотя ковырял вилкой котлету. Глаза у него были оловянные, как у снулой рыбы. Встретившись взглядом с Иваном, субъект хмуро кивнул.
— Вы знакомы? — удивился Миклош.
— Где-то видел. А что?
— Ничего. Ешьте артишоки, юноша. Полезно для мозговых клеток.
— А спаржа?
— И спаржа.
Они взглянули друг на друга, рассмеялись.
— Посмотрите, — негромко проговорил Миклош. — Что это с ним?
Зажмурив глаза, субъект откинулся на спинку кресла и запрокинул голову.
— По-моему, он вот-вот расхохочется, — предположил Иван.
Субъект откидывался все больше и больше, и теперь уже вместе с креслом. Казалось, он вот-вот грохнется на спину. Возмущение на лице дамы уступило место острому любопытству. Она даже подалась вперед, наблюдая за своим визави. Субъект оглушительно чихнул и одновременно вернулся в исходное положение, обдав даму фонтаном брызг. Та взвилась, закатила истерику и ринулась прочь из ресторана.
— Вот это спаржа! — восхитился Иван, провожая даму глазами. — Вы правы, Миклош. С завтрашнего дня перехожу на подножный корм.
— Подножный значит из-под ножа? — деловито уточнил венгр.
— Из-под ног.
— Непостижимый язык, — вздохнул Миклош. — Но вернемся к нашему разговору. Итак, чего вы добились?
— Миклош, — Иван согнал с лица улыбку, — я и не надеялся, что комманданте станет со мной откровенничать.
— Вот как? — искренне удивился венгр.
— Конечно. Хотел посмотреть, как он увильнет от ответа.
— И что увидели?
— Кое-что увидел. Недостаточно, правда, но…
— И поэтому сцепились с отцом Мефодием?
— Отчасти. А вообще, просто отвел душу. — У Ивана пропало желание продолжать разговор.
— Отвел — куда? — изумился венгр.
— Никуда! — Иван начинал терять терпение. — Это идиома.
— В смысле…
— Высказать все, что хотел.
— Понятно. — Миклош провел ладонью по голове. — «Знай наших», да?
— Примерно.
— Феноменальный язык. Казалось бы, что общего?
— Миклош, — не выдержал Иван. — Неужели у вас тут — он ткнул себя в левую сторону груди, — всегда спокойно?
— Нет. — Венгр растерянно уставился на собеседника. — А почему вы спросили?
— Тогда зачем вы меня терзаете?
— Терзаю? — Миклош огорченно покачал головой. — Это плохая шутка, Иштван.
«Он прав, — подумал Иван. — Чего я завелся?»
— Простите меня, Миклош. Сам не пойму, что на меня нашло.
— Пустяки, — улыбнулся венгр. Улыбка у него была чудесная: грусть, обида и радость одновременно. — Забыто. Хотите клюквенного сока?
— Хочу.
Иван терпеть не мог клюкву, но предложи ему сейчас Миклош синильную кислоту, он бы и от нее не отказался,
Венгр потянулся к графину. Рука у него была тонкая, изящная и тем инороднее выглядели на ней струпья мозолей и следы заживающих ссадин.
— Как вас сюда занесло, Миклош?
Рука чуть заметно дрогнула.
— Почему это вас интересует, Иштван?
— Не знаю. — Иван был искренен. — Спросил и все. Не хотите — не отвечайте.
— А вы?
— Что я?
— Хотите, чтобы я ответил?
— Странный вы человек, Миклош. Конечно, хочу.
— Зачем?
— Я ведь уже говорил, — Иван с трудом сдерживал раздражение. — Не хотите говорить, не надо. Считайте, что я ни о чем не спрашивал.
— Я не хочу об этом вспоминать, Иштван. Даже думать не хочу.
— Это ваше право, Миклош. Извините за бестактность.
Венгр наполнил фужер, поставил графин на место. Протянул Ивану руки ладонями вверх.
— Взгляните.
Ладони напоминали свежевспаханное поле: беспорядочные бугры мозолей, рытвины трещин, бороздки розовой подживающей кожицы.
— Каменоломни? — Иван и сам не знал, почему на ум пришло именно это слово.
— Каменоломни тоже, — кивнул Миклош. Еще немного — и… — венгр усмехнулся. — Как у вас говорят, сыграл бы в ящик. Впрочем, гробов там не полагалось. Заставляли рыть яму и прямо в ней расстреливали. А те, до кого не дошла очередь, заваливали яму землей. Так что не спешите меня осуждать, Иштван.
— Я вас и не осуждаю. — Ивану дико захотелось закурить, но он сдержался. — С чего вы взяли?
— Значит, показалось. — Венгр с отвращением взглянул на свои ладони и опять усмехнулся. — Парю каждый вечер, тру пемзой. Не помогает.
— Поможет. — Иван отхлебнул из фужера. — Нужно время.
— Наверное, вы правы, — кивнул Миклош. — А как быть с памятью?
«Никак, — с болью подумал Иван. — Никакая пемза не поможет. Знаю по себе».
С Миклошем Иван встретился в день своего появления в экспрессе «Надежда». Тогда сосед по столу поразил его неестественной худобой, изможденным лицом и никак не сочетающимся с его обликом выражением глаз — печальных и ласковых. Настороженность первых дней постепенно прошла. И тут Ивану впервые пригодились те haben, hatte, gehabt — азы немецкого языка, которыми он с грехом пополам овладел в летном училище, в школе он учил английский, и теперь, путая немецкие и английские фразы, попытался заговорить с Миклошем и, к великому удивлению, обнаружил, что старания его не безуспешны.
Миклош в свою очередь проявил интерес к русскому языку и довольно быстро в нем преуспел. Их ежедневные «застольные беседы» стали приобретать все более осмысленный характер.
Однажды в разговоре Иван упомянул имя своего школьного товарища Мадьяра Курбатова.
— Мадьяр? — встрепенулся Миклош. — Он что, венгр?
— С чего вы взяли? Хорезмский узбек.
— Любопытно… — Миклош задумался. — Понимаете, Иштван, еще в XIII веке доминиканский монах Юлиан утверждал, что предки венгров пришли с Востока.
— Ну, положим, для Европы Восток — понятие растяжимое, — возразил Иван. — Это вся Россия, Кавказ, Средняя Азия, Сибирь, Алтай, Дальний Восток.
— А имя Мадьяр? Думаете, случайность?
— Просто созвучие.
— Не может этого быть! — горячо запротестовал венгр.
— Может, Миклош. Полностью того парня звали Мухаммаддияр. А Мадьяр — сокращенно.
В «застольных беседах» они касались разных тем, но, словно сговорившись, никогда не затрагивали одну, — как они попали в экспресс. Сегодня Иван впервые нарушил это негласное соглашение. И теперь жалел об этом.
Еретик смотрел в небо.
Запрокинуть голову мешал столб, к которому он был привязан, и потому в поле зрения находились дома со сверкающими на солнце стеклами окон, море людских лиц на площади, стражники в начищенных до золотого блеска кирасах. Но больше всего было небо. Голубое, без единого облачка, ласковое, мирное, оно, казалось, олицетворяло собой вечность.
