— Что такое пианоло? — спросил Терешков, морща лоб.
— Пианола, дура. Это такой рояль, который умеет играть сам, без тапера. Заводишь пружину, и он играет. А если подвести пар или электричество, то он будет играть вечно.
Представляешь: он стоит в центре огромного зала и играет Баха, сонату «Апассионату», любимое произведение Ильича. И люди после работы приходят и слушают, и набирают силы и энергию для нового трудового дня. Но точно такое же устройство можно использовать для того, чтобы убираться в квартире, шить одежду, нарезать болты и точить снаряды — и это не делалось только потому, что буржуям невыгодно освобождение пролетариата:
— Не Баха, а Шопена, — поправил Терешков товарища.
— Нет, Баха. Я точно помню. Есть даже такая шутка:
Бетховен выпил Чайковского, надел Шуберта и пошел на Гуно.
Присел, и — Бах! Потом сорвал Листа и вытер Шопена. Я по ней и запоминаю композиторов.
— Ты пошляк, Марков. И твои отношения с женщинами вызывающие.
Они еще долго могли пикироваться так, потому что были разные во всем. Но подошла Фрида.
— Вас просит к себе товарищ профессор Шварцкопф.
Пошли. По жестяному коридору, к обитой пробкой двери без табличек.
Шварцкопф был маленький и целлулоидно-блестящий. И голос его был капризный, как у немецкой куклы с мигающими глазами.
— Вот тот день, молодые люди, наконец случился. Мы так долго его ждали, факт. Сегодня на дальнюю разведку нашего неминуемого будущего вы отправляетесь. На сто лет вперед ровно. Ваша задача побывать там и назад во что бы то ни стало возвратиться. Если все наши размышления правильны, то вы будете чувствовать себя хорошо, и поведение ваше ничем ограничено не станет быть. Но привезти какие-либо сувениры вы не сможете. Весь наш расчет на то лишь имеется, что вы увидеть и запомнить сумеете многое. Еще раз повторяю, что вся ваша задача в одном будет состоять: увидеть кое-что и назад в сохраненности вернуться. Вы лишь первыми будете, за вами другие последуют в больших партиях. Оружие у вас будет иметься, обязательно, но вам его категорически применять запрещено. Вы меня понимаете?
Испытатели дружно кивнули.
— А теперь я буду вас гипнозу подвергать, чтобы место в памяти очистить и способности к запоминанию враз и категорически усилить. На эти диваны ложитесь и сюда безотрывностно смотрите.
Блестящее яйцо между пальцами. Меняет блескучесть и цвет.
Журчит-льется тихая речь.
И что же это? Нет больше кабинета профессора. Наголо бритые и еще влажные после бани стоят испытатели в гардеробной. Чистое егерское белье перед ними, серые носки тончайшей шерсти, французские офицерские ботинки желтой кожи на высокой шнуровке, кожаные бриджи, вязаные свитера, зеленые и серые, пилотские куртки и пилотские шлемы, новенькие, блестящие от лака. Перчатки на меху с крагами, непривычно мягкие и легкие. А под белье нужно надеть еще тончайшие шелковые подштанники и шелковую же сорочку — от вшей.
Ключи обратного хода. На пружинных браслетах приковываются к запястьям.
В соседней комнате — оружие, патроны и деньги.
Американские «Кольты» образца девятьсот восьмого года в коричневых кобурах и по две запасные обоймы к ним.
Отдельно — вощенного картона зеленая коробка с патронами.
Аптечка — каждому: перевязочные пакеты, морфий, аспирин и стрептоцид, ляпис, йод, марганцовка. На двоих — запаянная жестяная банка кокаина. Деньги: столбики золотых «империалов», тоненькие пачки советских червонцев, английских фунтов, японских иен, североамериканских долларов.
— А если в будущем отменят деньги?
— Привезете обратно. Это достояние Республики.
И еще дальше — сухой паек. Из расчета на неделю: галеты, пеммикан, сало, шоколад, спирт. И бутыль с водой закреплена в клетке.
И вот (вещмешки за плечами!) Терешков и Марков стоят у дверей клетки, отчаянно спокойные, готовые ко всему. С завистью смотрят на них и Панкратов, и Зосимов, и Стрыйский, и Манукян, и Шпац. И Марысичка. С которой — и тут Терешков не вполне уверен — у него то ли было что-то, то ли не было. То есть он не помнит, чтобы что-то было. Но — чувствует, что было. Такая вот странность.
— Товарищи! — и глаза Панкратова блестят. — Настал исторический миг! Человек веками подчинял себе пространство и энергию, оставаясь рабом времени. И вот теперь мы готовы сбить с себя оковы, скрутить время в бараний рог и заставить его работать на пролетариат всех стран. Простой пулемет «Максим», заброшенный к Спартаку, позволит ему разгромить рабовладельческие римские полчища и установить советскую власть в Италии на две тысячи лет раньше срока, положенного косной и неторопливой клячей-историей. Заглядывая же в будущее, мы будем узнавать обо всех кознях, которые мировая буржуазия готовит нашей Республике, и предотвращать их с неотвратимостью Немезиды! И даже, может быть, заглядывая в будущее, мы сумеем подхватывать новые прогрессивные идеи в области техники и вооружения. Что сделает нас непобедимыми на мировой арене! И вся эта блистающая перспектива станет возможной благодаря вашему успешному броску! Да здравствует мировая революция во всех временах и эпохах!
Да здравствует великий Ленин! Ура, товарищи!
— Ура!!! — хором в ответ.
Глава вторая.
Дверь закрывается. Час испытаний. В тумане. Не горит! Строго на юг. Где люди? Черный аэроплан, белая звезда. Застава на дороге. Мы — Ночные!
Испытатели разместились в привинченных к полу клетки низких гнутых алюминиевых сиденьях. Сиденья вращались на оси. К ним нужно было пристегнуться ремнями из толстой кожи. От металлических дюаров за спиной исходил неземной холод. Громко стучал метроном. Дрожали стрелки под стеклами приборов. Щелкали реле. Негромко взвыли и медленно утихли соленоиды.
— Приготовились, — поднял руку Зосимов.
Клацнули в ответ пряжки.
— Опускай!
Скользнул с потолка и развернулся белый шелковый тент, укрывший клетку. Марков и Терешков остались внезапно отрезанными от всего мира. И хотя слышались все звуки, сразу стало казаться, что просто где-то рядом работает очень большой хрипловатый репродуктор, доносящий за многие сотни километров звуки живых человеческих голосов.
— Трогай!
Зафырчал мотор грузовика, мелко задергался пол клетки. Задребезжало за спиной.
— Плохо притачали: сапожники:
— Кружимся, что ли?..
— Голова кружится.
— Да ну, голова. Дура. Все кружится.
Клетка и правда кружилась, вызывая помутнение рассудка и желание хвататься руками за прутья.
— Едем:
— Куда-то едем:
Зазуммерил телефон. Марков поднял черную трубку.
— До отправления — три минуты, — голос Панкратова ликующий и тревожный. — Как настроение?
