Пастор, должно быть, испытывал подобное чувство, потому что сказал:
– Этот город древний, как само время. Это просто невыносимо. Вы заметили это, мистер Лансинг?
– Кажется, – ответил Лансинг. – Очень необычное чувство.
– Это мир, – продолжал Пастор, – в котором прекратилась история. Она исчерпала себя и остановилась. Город – это напоминание о том, что все вещи плоти – мимолетны, сама история – всего лишь иллюзия. Вот такие города оставлены, дабы люди созерцали их как пример провала. Этот мир – провал, поражение. По-моему, неудача эта была неудачей во всех отношениях. Не так, как на других мирах.
– Возможно, вы правы, – сказал Лансинг, не зная, что еще сказать.
Пастор замолчал и молча продолжал шагать впереди, сцепив ладони за спиной, высоко подняв голову. Иногда он поворачивал ее, чтобы осмотреть площадь.
Потом он снова заговорил:
– Нужно быть осторожным и внимательным с Бригадиром. Это – маньяк. Он безумен, но таким весьма благоразумным способом, что внешне его поступки кажутся вполне нормальными. Он упрям и верит лишь своему мнению. Но рассуждать, думать он абсолютно не способен. И все потому, что его сознание трансформированно в военную схему. Вы замечали, что все военные – весьма ограниченные люди?
– За свою жизнь, – объяснил Лансинг, – я очень мало сталкивался с военными.
– Да, можете не сомневаться, – заверил его Пастор. – Они знают только один способ что-то делать, и ни в коем случае не два. Все по уставу. У них на глазах невидимые шоры. Они могут смотреть строго прямо перед собой. Мне кажется, что мы вдвоем должны бдительно следить за Бригадиром. Иначе он доведет нас до беды. В этом и заключается вся беда, собственно. Он злостно стремится быть лидером. У него просто фобия лидерства. Вы, конечно, заметили это.
– Да, я заметил, – сказал Лансинг. – Если помните, я с ним об этом уже говорил.
– Да, действительно, – сказал Пастор. – Он мне некоторым образом напоминает одного моего соседа. Этот сосед жил в доме напротив, через улицу, а в конце улицы обитал дьявол. Мы жили в прелестной местности, и едва ли можно было ожидать, что там окажется дьявол, но так оно и было. Думаю, едва ли многие понимали это. Я понимал, и подозреваю, что сосед, о котором идет речь, тоже понимал, хотя мы никогда об этом не говорили. Но вот в чем дело – сосед этот, даже понимая, что имеет дело с дьявольским отродием, вел себя с ним, как добрый сосед. Здоровался, когда они встречались, и даже болтал с ним. Я уверен, что говорили о безобидных вещах, просто убивали время. И если бы я намекнул на этот факт соседу, то он бы меня поставил в известность, что он не имеет предрассудков против евреев, чернокожих, нацистов и так далее. И следовательно, у него нет оснований на какое-то предубеждение против дьявола, живущего на одной с ним улице.
Мне кажется, что во Вселенной существует универсальный моральный принцип, и есть вещи всегда правильные и вещи извечно неправильные, и долг каждого из нас – уметь найти границу между добром и злом, правдивым и грешным.
Если мы признаем моральным стремиться поступать по ее законам, то нам необходимо проникать в эту разницу. И я говорю не об ограниченном религиозном подходе, который, я признаю, зачастую весьма ограничен, но обо всем широком спектре человеческого поведения. Хотя я сам не согласен с этим, но признаю, что некоторые люди уверены, что человек может быть добродетельным даже если он не исповедует какую-либо религию. Я не согласен с этим, потому как считаю – человек нуждается в бастионе собственной веры, дабы поддерживать в себе праведность так, как он понимает ее.
Пастор остановился и повернулся лицом к Лансингу.
– Возможно, я говорю все это чисто из привычки. Дома, на своей грядке с овощами, у своего белого домика, стоящего на безмятежной улице таких же спокойных белых домиков, – несмотря на присутствие дьявола в домике на ее конце, – и в моей маленькой белой церкви, среди моей паствы, я был уверен во всем, что говорил. Я мог цитировать для своей паствы любое праведное или неправедное деяние, мог определить, как им поступать – даже если поступок был тривиален. Но теперь я не знаю, прав ли я. А вдруг я ошибаюсь? Какая-то часть той каменной самоуверенности покинула меня здесь! Я был убежден раньше, теперь больше не убежден.
Он замолчал и посмотрел на Лансинга. Он был похож на сову, разбуженную среди дня.
– Не знаю, зачем я все это вам говорю, – сказал он. – Именно вам. Вы знаете, почему я говорю все это вам?
– Понятия не имею, – ответил Лансинг. – Но если вы хотите говорить со мной, я готов вас выслушать. Если это вам в чем-то поможет, я буду даже рад вас выслушать.
– Но разве вы не чувствуете этого? Одиночества, покинутости?
– Не могу сказать с уверенностью, – признался Лансинг.
– Пустота! – воскликнул Пастор. – Ничто! Это жуткое место, это эквивалент ада! Я ведь всегда говорил, постоянно твердил своей пастве – Ад вовсе не коллекция всеземных и адских мук. Нет. Ад – это пустота, это потеря, конец любви и веры, убеждения человека к себе, конца силы, питающей убеждения…
– Да возьмите себя в руки! – крикнул на Пастора Лансинг. – Вы не должны поддаваться депрессии! Неужели вы думаете, что мы все…
– О, Боже! Почему покинул ты меня! Почему, о Господи!..
И в этот момент откуда-то с холмов, окружавших город, в ответ ему донесся другой жуткий крик. Своим тоскливым одиночеством этот яростный крик ледяными пальцами сжимал сердце, и чувство потери превращало крик в лед. Голос плакал, всхлипывал, стонал над городом, который был пуст уже тысячелетия. Вопль отражался от пустоты неба и падал на город. Такой крик могло издавать лишь существо, никогда не знавшее, что такое душа.
Всхлипывая, сжав голову руками, Пастор бросился бежать к их лагерю. Он делал отчаянные прыжки, несколько раз едва не упал, споткнувшись, но каждый раз ему удавалось сохранить равновесие и он продолжал бежать.
Лансинг, не пытаясь догнать Пастора, трусцой следовал за ним. Краем сознания он понимал, что даже благодарен за эту невозможность. Что бы он тогда делал с обезумевшим Пастором, если бы поймал его?
И все это время чудовищный рев-вопль с холмов бил в город и в мозг Лансинга. Какое-то ужасное создание изливало в мир неизмеримую тоску. Лансинг чувствовал, как жуткая ледяная рука этой тоски, словно боль, сжимает его сердце. Он тяжело дышал – не от бега, а потому, что ледяной кулак держал его в крепкой хватке.
Пастор достиг крыльца и, громко топая, помчался вверх по ступеням. Вбежав следом, Лансинг остановился сразу у залитого светом костра пространства круга. Пастор лежал на полу, рядом с костром, прижав к животу подобранные колени, наклонив голову, словно стараясь коснуться лицом коленей, обхватив себя руками, словно этой позой плода в утробе матери пытался защититься от окружающего мира.
