– Постойте, постойте… – Цыпф уставился на босые ступни Смыкова. – Где-то я их уже видел… И совсем недавно… Признавайтесь, в вашем служебном кабинете был диван под инвентарным номером ноль восемьдесят два?
Смыков, не ощущавший в этом вполне невинном вопросе никакого подвоха, отпираться не стал. Даже по прошествии многих лет он прекрасно помнил тот старый диван, доставшийся в наследство от расформированного еще в пятидесятые годы райотдела МГБ. Смущало Смыкова только одно – откуда про этот диван мог прослышать Цыпф.
Пришлось Леве во всех подробностях пересказать интимную сцену, свидетелем которой он был совсем недавно. Под давлением неопровержимых фактов Смыкову не осталось ничего другого, как сознаться. На противозаконную половую связь его якобы спровоцировала подследственная, проходившая по делу о спекуляции копченой колбасой. Часть этой колбасы, изъятой в качестве вещественного доказательства, Смыков с друзьями успел съесть, и сей прискорбный факт ставил его как бы в моральную зависимость от бедовой торговки. Именно поэтому он не смог отказать женщине, которой грозила длительная изоляция от мужского общества. Кончилось это весьма печально. Грозные слова о храме закона, превращенном в блудилище, произнес районный прокурор, имевший дурную привычку врываться к следователям без стука.
Дело о колбасе у Смыкова отобрали, недостаток вещдоков он возместил из собственного кармана, а очередное офицерское звание получил немного позже, чем это было положено.
– И вы понимаете, что тут самое интересное, – сказал Смыков в заключение.
– Мне ночью как раз этот эпизод приснился. Просто совпадение какое-то.
– Никакое не совпадение, – возразил Цыпф. – Я все это видел собственными глазами наяву. Диван, и сейф, и ваши босые ноги, и ту женщину. Ее, правда, только со спины. Если бы захотел, мог бы вас за пятку пощекотать.
Затем Цыпф перешел к описанию других картин, наблюдавшихся им в то время, пока ватага дрыхла без задних ног.
Первый овеществленный сон, в котором фигурировали цветущее дерево и странным образом преобразившаяся Лилечка, принадлежал, безусловно, самому Цыпфу. Толком объяснить его никто не смог, но все сходились на том, что сон оборвался насильственным образом, своего логического завершения не имеет и в силу этого должен считаться таким же вздором, как, к примеру, прерванный на самом интересном месте половой акт.
Выжженная зноем безбрежная саванна (в том, что он видел именно африканскую саванну, а не монгольскую степь, Левка не сомневался) могла присниться Верке, прожившей в тех краях почти год. Однако сама она это решительно отрицала, по ее словам, прошлой ночью она вообще спала как убитая. Это во-первых. А во-вторых, все воспоминания о той жизни, осознанные и неосознанные, она из своей души вырвала, как вырывают вместе с мясом стрелу, мешающую нормально жить и сражаться. Впрочем, Веркино заявление было признано неубедительным, и Цыпф, кое-что смысливший в учении сексуально озабоченного дедушки Фрейда, даже сообщил, что «один из основных механизмов сновидения заключается в смещении акцента с главного на второстепенное». Таким образом, пустынная и безжизненная саванна могла быть скрытой аллегорией душевного опустошения, вызванного смертью любимого человека и крушением всех надежд.
Левкины домыслы непонятно почему вызвали у Верки раздражение.
– Психолог ты недоделанный, – сказала она. – Тебе не в душах человеческих копаться, а горшки таскать в отделении для буйных.
Поскольку со сном Смыкова, предельно реалистическим и не допускающим никаких других толкований, все было более или менее ясно, перешли к обсуждению мрачной мистерии с ожившей карточной колодой. При этом все почему-то посмотрели на Лилечку, и она сразу покраснела. Да, ей действительно снились карты, но так точно описать все детали сна, как это сделал Лева, она не может. Дурные сновидения посещают ее уже довольно давно, а после того шуточного гадания на картах они стали регулярными. Но это только ее проблемы. Да, карты в тот раз легли плохо, такое иногда бывает, однако придавать этому какое-то тайное значение не стоит, хотя сама она почему-то набрала в голову всяких нехороших мыслей и поэтому мучается кошмарами.
– А нас в твоих кошмарах, значит… того… выводят за штат? Смыкова на части, Верку в пепел, а мне дырку в пузо. – Зяблик выглядел гораздо более хмуро, чем всегда.
– Нет, ну вы больные на самом деле! – едва не взвыла Лилечка. – Сон это, понимаете? Бред! Сумерки души! Я однажды сама себе лошадью приснилась. Неужели после этого у меня хвост должен отрасти?
– Если кого кошмары мучают, тот дома должен сидеть, – вежливо посоветовал Смыков. – Там хвосты во сне не растут, это уж точно. А здесь, как мы все убедились, сон явью становится. Явью! – Он постучал по доскам стола. – Еще слава Богу, что это не ваш сон.
– Мой это сон, мой, кто же отрицает, – заворочался на койке Зяблик. – Я как перенервничаю, всегда его вижу… Первая моя камера… Сколько я здесь горя поимел… Каждый гвоздь помню…
– И все? – спросил Эрикc у Цыпфа. – Больше вы ничего не видели?
– Устал я. Надоело. Вот и уснул. А ваш сон я, стало быть, проворонил?
– Это несущественно… По силе чувств и четкости деталей любой мой сон вряд ли может превзойти ваш. – Эрикc кивнул Зяблику.
– Вы полагаете, что хозяева создают призы из материализованных снов тех, кого хотят наградить? – уточнил Цыпф.
– Тут и обсуждать нечего. Хотя подходят они к этому вопросу весьма скрупулезно. Прежде, чем выбрать какой-то один сон, они перебрали и все остальные.
– И остановились на самом нейтральном.
– Да. По крайней мере, создавать реальность из кошмаров они не стали.
– Значит, поживем в тюрьме, – сказала Верка. – Или, как говорят некоторые, в кичмане. Хотя лично я бы выбрала кабинет Смыкова. Очень уж Левка его диван расхваливал.
– А чем тебе койка хуже дивана? – буркнул Зяблик. – Хоть упереться есть во что.
День, который они проспали почти целиком, близился к концу. Снаружи, в нескольких метрах от порога камеры, одновременно возникли две кормушки, похожие друг на друга, как зеркальные отражения.
– Война войной, а обед по расписанию, – довольный Смыков ухватил со стола миску, но не первую попавшуюся, а самую новую на вид.
Веселой гурьбой (одна Лилечка продолжала хмуриться) они вывалили наружу. Со стороны приз выглядел очень странно, то есть вообще никак не выглядел. Для постороннего наблюдателя, бредущего сейчас по просторам Синьки, его просто не существовало. В пустоте зияла распахнутая настежь дверь, через которую можно было заглянуть в камеру, – вот и все.
Цыпф обошел дверь вокруг и пожал плечами.
