Я знал студентов в университете, которые открыто признавали учение прогрессистов, поскольку им нравилось, как те одеваются. Но произнесенное стареющим северянином слово прозвучало так же странно, как и вчера, в устах Летиции.
— Ладно, Отто, давай приготовим диван и установим зано-скоп.
Когда работа с заноскопом завершилась, Армида предложила подвезти меня к ее отцу. Бедалар и Гай отправились смотреть подготовку Кайлуса к бою быков, так что я остался с Армидой наедине. С чувством собственного достоинства она повела меня в одну из конюшен Чабриззи. Здесь находился подарок к ее дню рождения — ладная небольшая карета и кобылка Бетси, которая смирно дожидалась в оглоблях.
Меня переполняло восхищение и зависть, когда Армида натянула вожжи. Карета легко покатилась по дороге. Корпус был отделан со вкусом. Панели сияли, как шелк, а позолота так и сверкала на солнце. Я страстно желал обладать мужской версией такого экипажа, чтобы сломя голову пронестись мимо удивленных друзей. Мы катили в этой очаровательной повозке вдвоем — я и Армида.
— Что твой отец хочет от меня?
— Он сам должен объяснить. Что-то связано с турками.
Я замолчал. Я уже знал со слов Отто, что турецкими войсками командовал босниец Стефан Твртко. Его имя облетело весь город. Говорили, что это человек огромного роста, смуглый и жестокий, что он ничем не отличается от разбойника, что для достижения собственных целей он связал свою судьбу с турками. Ходили слухи, что его королевство не превышает заурядной долины в балканских горах, и что он удавил своего сына Себастьяна. Какое отношение мог иметь подобный негодяй к такому человеку, как Эндрюс Гойтола? Для меня это была загадка.
Особняк Гойтолы находился за Ароматным кварталом и авеню Влюбленных на глухой улице недалеко от Вамональского канала. Мы въехали на скаковой круг и увидели главу семейства, который осматривал арабских скакунов. Слуга принял лошадь, и мы с Армидой подошли к ее отцу.
Прежде всего он поведал мне, что у него восемьдесят лошадей, по большей части арабские жеребцы. Почти все они находятся в загородном имении Гойтолы — Джурации.
Эндрюс Гойтола имел высокомерный вид, что, очевидно, было следствием его аристократического воспитания. Но одет был как деревенщина — на нем был защитный короткий плащ, бриджи и гетры, какие носят на севере страны. Прервав разговор с конюхами относительно объездки лошадей, он повернулся и обратился ко мне довольно сухо:
— Через три дня начало ежегодного праздника Рогокрыла. Необходимо своевременно подготовиться, чтобы выглядеть наилучшим образом.
Я не нашелся, что ответить на эту глубокую мысль. Да Гойтола и не ждал ответа. После паузы он опять обратился ко мне.
— Ходят слухи, что у тебя большие успехи в пьесе «Принц Мендикула». Превосходно. Надо думать, что постановка будет интересной. Бентсон поначалу хотел, чтобы пьеса была из жизни современного простонародья. Но этого никогда бы не допустили даже в его родном Толкхорне, где нравы отличаются еще большей дикостью, чем у нас. Думаю, что пьеса приобретает должное достоинство, только если она написана несколько тысяч лет назад и в ней действуют благородные люди.
Он говорил сухо, как будто во рту не хватало слюны, чтобы увлажнить произносимые им слова.
— Игра в пьесе из низменной жизни сказалась бы на моей карьере, — заявил я. — Хотя та глуповатая наивность, которую проявляет Мендикула, доверяя своей жене, скорее пристала лавочнику, а не принцу.
Он воткнул большие пальцы в карман камзола и сказал:
— Ну и шутник ты! Кому нужна пьеса о лавочниках? Публику нисколько не волнует верность или неверность жены лавочника.
Разговор, кажется, заходил в тупик. Я взглянул на Армиду, призывая помочь мне, но она рассматривала лошадей, поглаживала их бока.
Стараясь, насколько можно, говорить непринужденно, я ответил ее отцу:
— Я хочу заявить, что считаю трагикомедию о Мендикуле нелепой и глупой. Уверен, Поззи Кемперер согласился бы со мной.
— В каком смысле глупой?
— Папа, Периан считает эту историю банальной, — вмешалась Армида, одарив меня взглядом, который я не смог прочесть. — Он хочет сказать, что это произведение могло быть написано миллион лет назад.
— Существенное замечание. Совершенно верно — пьеса тем и интересна, что могла бы быть написана миллион лет назад. Есть вечные темы, и они должны постоянно получать новое выражение. Эти любовные муки, великолепно воплощенные Бентсоном, сегодня актуальны точно так же, как и вчера.
— Я понимаю, — ответил я вяло. — Но в пьесе нет морали. Действующие лица глупы. Мендикула — дурак, если он такой доверчивый. Генерал — негодяй, так как он обманывает своего друга; Патриция ничем не лучше — хм — шлюхи, несмотря на всю свою королевскую кровь; Джемима — нерешительна. Хотелось бы иметь хотя бы одного положительного героя.
— Можно сказать, что мораль и нравственность присущи целому, а не предписаны какой-то определенной роли.
— Моей роли они точно не приписаны. Мы немного помолчали. Затем Гойтола снова заговорил, на этот раз более оживленно.
— Приятно сознавать, что имеешь дело с независимо мыслящим молодым человеком. Моя дочь высказала предположение, что тебя, возможно, заинтересует участие в одном небольшом приключении. Похоже, она не ошиблась.
Теперь и лошади разглядывали меня. С конюшен доносился резкий запах соломы. От него у меня щипало в носу. Инстинктивно я чувствовал, что было бы неприлично чихать в присутствии отца Армиды.
— Что это за небольшое приключение?
— Это приключение могло бы помочь семье Гойтолов, принесло бы пользу Малайсии, а тебе — славу.
Предложение прозвучало как большое «малое приключение». А когда он поведал мне о его сути, оно представилось мне еще большим. Но Армида смотрела на меня расширенными глазами, не меньшими, чем задумчивые глаза арабских скакунов. И я согласился сделать все, что он скажет. Голос мой звучал почти уверенно.
Наутро, когда назначено было мое небольшое приключение, я начал суетливо собираться, как бы подражая суматохе, царившей на улицах. Наступил первый день одного из древнейших праздников Малайсии. Праздник Рогокрыла, который посвящался давним победам и мистическим отношениям человека с обитателями воздушной стихии.
Эти отношения давили мне на психику. Мне самому предстояло стать таким обитателем. Из головы не выходило предупреждение старого Симли Молескина о черной лошади с серебряными подковами. Я развил лихорадочную деятельность, чтобы взбодриться и прогнать мрачные мысли.
Устроившись на краешке кресла, я написал несколько слов отцу и сестре Катарине. Я писал пышными фразами, упрашивая их оставить свои убежища и стать свидетелями часа моей славы, поскольку он мог обернуться последним моим часом. Я крикнул снизу слугу и, заплатив ему два динария, попросил срочно доставить записки адресатам.
