Даже беглый взгляд на этот пейзаж открывает, как радикально меняется смысл колледжа и как быстро растет неравенство между разными учебными заведениями[9]. Для сравнительно небольшого числа студентов колледж остается местом, похожим на то, о котором вспоминает Энтони Кронман, бывший декан юридической школы Йеля, по своим дням в Уильямсе, в котором занятия по его любимому предмету проходили дома у профессора философии, где два золотистых ретривера сидели по обеим сторонам камина, «как колонны у очага», а закат одевал холмы Беркшира «в багрец и золото». Для гораздо большего числа студентов колледж означает лихорадочные попытки приобрести навыки, которые можно будет потом продать, в учебных заведениях, где слишком много студентов и не хватает преподавателей, где мало внимания обращается на такую едва уловимую сущность, как «целостный человек». Для кого-то еще колледж означает ночные поездки в освещенное флуоресцентным светом офисное здание или «виртуальный класс», существующий только в кибер-пространстве. Воображать, что каждый учащийся может получить опыт, который дают наши самые богатые колледжи, – это в лучшем случае пустые мечты. Но только очень плохое общество дает возможность обучаться и расти лишь богатым, блестящим или немногим счастливчикам. Многие замечательные преподаватели в американских муниципальных колледжах, малоизвестных частных колледжах и в плохо финансируемых государственных колледжах сталкиваются с этой истиной каждый день, работая над тем, чтобы не дать погибнуть демократическому идеалу образования.
Таким образом, моя очевидная цель в данной книге – сформулировать, чтó колледж – любой колледж – должен стремиться сделать для своих студентов. Краткую формулировку этой обязанности можно найти в последнем романе Джона Апдайка «Террорист», рассказывающем о сыне египетского иммигранта и матери-американки ирландского происхождения, в одиночку воспитывающей ребенка в индустриальном Нью-Джерси. Местный имам убеждает мальчика, что ему лучше учиться благочестию и чистоте веры его отца, чем подвергать себя опасности морального разложения в американском колледже. По иным причинам мать мальчика тоже не видит смысла в том, чтобы ее сын продолжал обучение. Когда консультант по поступлению в колледж пытается ее переубедить, она спрашивает: «Чему ему учиться в колледже?» Консультант отвечает: «Тому же, чему учатся все остальные, – наукам, искусству, истории. Истории человечества, цивилизации. Как мы сюда попали и что дальше?»
На последующих страницах эти два вопроса будут заданы применительно к самому колледжу: «Как мы сюда попали и что дальше?»
I. Для чего существует колледж?
Одна из особенностей жизни преподавателей состоит в том, что каждый год они становятся старше, тогда как возраст студентов не меняется. Каждую осень, когда возобновляются занятия, я вспоминаю древнегреческую историю о доброй старой паре, которая пригласила в свой дом двух незнакомцев и накормила их. Сколько бы гости ни пили, таинственным образом их кубки никогда не пустели, хотя никто им не подливал. Гости оказались богами, которые сотворили это маленькое чудо в знак благодарности. То же самое происходит в колледже: каждую осень преподаватель стареет на год, но класс наполняется студентами, которые всегда остаются молодыми[10].
По этой и многим другим причинам отношения между преподавателем и студентом весьма деликатны, возможно не столь чреваты конфликтами, как отношения родителя и ребенка или как отношения между супругами или братьями и сестрами, но порой играют не менее важную роль. Генри Джеймс прекрасно передал это в рассказе под названием «Ученик», посвященном не преподавателю колледжа, а частному репетитору, полюбившему своего ученика, которого он хочет спасти от родителей:
Когда же для того, чтобы знать, как ему следует вести себя со своим питомцем, он пытался перенестись в атмосферу этого необычного детства, он не находил никакой точки опоры, никакой определенности и убеждался, что неведение мальчика, стоит только к нему прикоснуться, в тот же миг незаметно преображается в знание, и оказывается, что в данную минуту нет ничего, что тот бы не мог охватить умом. Вместе с тем ему казалось, что сам он знает и слишком много для того, чтобы представить себе простодушие [ребенка], и в то же время слишком мало, чтобы пробраться сквозь чащу обуревающих мальчика чувств.
В этом отрывке заложена романтическая идея о том, что студент уже наделен латентными знаниями о главных вещах и что задача учителя – нащупать рычаг, который высвободит это знание и сделает его осознанным.
Пытаясь этого добиться, даже хороший учитель, а возможно, в особенности хороший учитель может иногда показаться жестоким. Например, прославившийся своей требовательностью Джозеф Шваб, много лет преподававший курс «Биологический ряд» в Чикагском университете, был известен тем, что «на какое-то время брался за одного из студентов… и работал с ним настолько тщательно и изобретательно, насколько это было возможно, а потом переходил к следующему». Один из выпускников Чикагского университета, бывший президент Фонда Карнеги по развитию педагогики, вспоминает, как сидел на занятиях у Шваба с «влажными ладонями, с потом на лбу» и, мягко выражаясь, «в позе пристального внимания»[11]. Такая фигура «строгого, но справедливого преподавателя» – вспомним Энни Салливан из «Кудесницы» (The Miracle Worker) или профессора Кингсли из «Бумажной погони» (The Paper Chase) – стала общим местом в нашей культуре и, как все клише, содержит в себе крупицу истины, хотя, естественно, упрощенную и слишком обобщенную. Такие персонажи, кажется, все менее характерны для сегодняшнего дня. В большинстве современных колледжей студент, испытывающий подобную тревогу, скорее всего, бросит курс из-за боязни получить плохую оценку (обязательных курсов, вроде того, что читал Шваб, становится все меньше), а преподаватель рискует получить низкие баллы на аттестации у студентов в конце семестра[12].
Какими бы ни были стиль или методология, преподавание в своих лучших проявлениях может быть актом созидания, одним из способов, которыми люди пытаются обмануть смерть, – оставляя свидетельства следующему поколению, чтобы то, что мы узнали, не умерло вместе с нами. Взглянем на документ, который мы сегодня назвали бы «заявлением о миссии» старейшего колледжа Америки. Первое обращение по сбору средств в нашей истории было искренней просьбой основателей Гарварда о финансовой помощи, адресованной собратьям-пуританам, которые остались дома, в Англии. Несмотря на меркантильную цель, эти слова почти четыре столетия спустя по-прежнему трогают сердце:
После того как Господь позволил нам благополучно прибыть в Новую Англию и после того как мы построили наши дома, обеспечили себя всем необходимым для жизни, создали удобные места, чтобы почитать Господа, и устроили гражданское правление, одной из вещей, о которых мы далее мечтали и заботились, было развитие знания и сохранение его для потомства из-за страха оставить неграмотных пастырей в церквях, когда наши нынешние пастыри сойдут в могилу[13].
Эти смешанные чувства веры и страха всегда были в самом центре идеи колледжа. Они легко читаются в начале каждого учебного года в глазах родителей, которые через призму воспоминаний о своей собственной уходящей юности смотрят, как их дети вступают в жизнь. Колледж – наша американская пастораль. Мы представляем себе его как зеленый мир, в котором самые резкие звуки – это стук теннисных мячей или клацанье футбольных бутц, когда молодые тела спешат вниз и вверх по ступенькам. Но, как бы он ни сиял надеждами, каждый колледж осенен тенью гибели: это место, где в сугубо американский сезон «осени, футбольной погоды и начала нового семестра» воздух наполнен «октябрьским запахом преющих листьев»[14].
Но что именно должно происходить в этом печальном и радостном месте – помимо того, что там загорают и предаются тонизирующим состязательным упражнениям, спортивным и не только, являющимся лишь преддверием – но чего? Прежде всего следует сказать, что пасторальный образ колледжа имеет мало отношения к нынешнему опыту большинства студентов. Несколько лет назад Майкл С. Макферсон, президент Фонда Спенсера и бывший президент Колледжа Макалестер, и Мортон О. Шапиро, бывший президент Колледжа Уильямс (теперь относящегося к Северо-Западному университету), указали на то, что «студенты колледжей свободных искусств со всей страны почти наверняка легко уместились бы на футбольном стадионе одного из университетов, входящих в Большую десятку: менее сотни тысяч студентов из более чем четырнадцати миллионов»[15].
