Вполне возможно, что все это существовало лишь в моем воображении. Решение стать писателем я принял еще в школе и постепенно составил мрачное и скептическое представление об окружающем меня мире с неоценимой помощью Кормака Маккарти, Пола Остера и Дона Делилло. Меня не покидала уверенность в том, что настоящий писатель должен быть разочарованным в жизни одиночкой, однако при этом исправно получать огромные гонорары и отдыхать в роскошных европейских отелях. Я говорил себе, что если бы Сатана не поразил Иова проказою лютою и не усадил бы его на гноилище, то человечество лишилось бы шедевра мировой литературы.
Стараясь проводить как можно меньше времени на кампусе, по выходным я уезжал в Нью-Йорк. Там я бродил по букинистическим магазинчикам Верхнего Ист-Сайда, смотрел спектакли в крошечных театрах Челси, ходил на концерты Билла Фризелла, Сесила Тейлора и Sonic Youth[3] в клубе «The Knitting Factory», недавно открывшемся на Хьюстон-стрит. Я часто сидел в кафе на Миртл-авеню или же, перейдя по мосту в Нижний Ист-Сайд, обедал с родителями и младшим братом Эдди, в то время еще старшеклассником, в одном из местных ресторанчиков, где все друг друга знали.
Экзамены я сдал без особого труда, хоть и не с блестящими результатами, но с хорошими оценками – это ни у кого не вызывало нареканий и оставляло мне время для литературного труда. Я написал десятки рассказов и начал роман – впрочем, дальше первых глав так и не продвинулся. Я печатал свои творения на стареньком «ремингтоне», который папа нашел на чердаке, отремонтировал и подарил мне в день отъезда в колледж. После многократного перечитывания и правки написанное обычно отправлялось в корзину для бумаг. Словно шимпанзе, восхищенно взирающий на женщину в красном платье[4], я бессознательно подражал своим любимым авторам.
В силу разных причин наркотиками я не увлекался. Травку я впервые попробовал в четырнадцать лет, на экскурсии в ботанический сад. Мой одноклассник, Мартин, принес два косячка, и мы с приятелями выкурили их на шестерых в укромном уголке, с восторгом представляя, что погружаемся в мутные воды преступного мира. В старших классах я еще пару раз курил марихуану и напивался дешевым пивом на вечеринках в каких-то притонах на Дриггс-авеню, но, к облегчению родителей, не испытывал удовольствия ни от наркотиков, ни от выпивки. В семидесятые те, кто сворачивал на кривую дорожку, о приличной работе не мечтали – обычно они умирали либо от ножа в переулке, либо от передоза. В школе я учился прилежно, окончил на «отлично», и меня были готовы зачислить и в Корнеллский, и в Принстонский университеты. Я выбрал Принстон – тогда он считался более прогрессивным.
В те годы на телевидении еще не было бесконечной череды передач, где бездарностей заставляют петь, сносить оскорбления вульгарных ведущих или забираться в бассейны, полные змей. Американские программы телевизионного вещания тогда еще не превратились в повесть, рассказанную дураком, где много и шума, и страстей, но смысла нет[5]. Однако меня не интересовали ни лицемерные политические дебаты, ни дурацкие шутки, ни глупые фильмы о глянцевых подростках. Немногие достойные репортеры и продюсеры, которые удержались в телестудиях с шестидесятых и семидесятых годов, теперь казались древними динозаврами, наконец-то заметившими метеорит, что грозил стереть их с лица земли.
Как выяснилось, Лора любила по вечерам смотреть дурацкие телепередачи, утверждая, что таким образом ее мозг расслабляется, позволяя переработать, систематизировать и сохранить всю информацию, накопленную за день. Так что осенью 1987 года от Рождества Христова я с мазохистским удовольствием проводил много времени перед телевизором: мы с Лорой, сидя на диване, обсуждали ток-шоу, новости и мыльные оперы, как два брюзги в ложе театра маппетов[6].
О профессоре Джозефе Видере она рассказала мне не сразу и только к Хеллоуину призналась, что с ним знакома. В те годы Видер был одним из самых известных профессоров, преподававших в Принстоне, и его считали своего рода Прометеем, раскрывшим человечеству тайну огня. Мы с Лорой смотрели ток-шоу Ларри Кинга[7], куда Видера пригласили поговорить о наркомании: за день до передачи в лесу близ города Юджин, штат Орегон, от передоза умерли трое молодых людей. Выяснилось, что профессор Видер был, по выражению Лоры, ее «хорошим другом».
К тому времени я, сам о том не догадываясь, уже в нее влюбился.
Последующие недели стали счастливейшими в моей жизни.
Лекции по психологии читались в Грин-Холле, всего в нескольких минутах ходьбы от Маккош-Холла и Дикинсон-Холла, где проходили лекции и семинары по английской литературе, так что мы с Лорой много времени проводили вместе – в Файерстоунской библиотеке, по дороге домой мимо стадиона, в Музее искусств или в одном из многочисленных кафе по соседству, а иногда даже уезжали на поезде в Нью-Йорк, ходили в кино, смотрели «Грязные танцы», «Космобольцев» и «Неприкасаемых».
На факультете психологии у Лоры было много друзей. С некоторыми она меня познакомила, но в основном предпочитала проводить время со мной. Наши музыкальные вкусы разнились: она любила тогдашних новомодных исполнителей – Лайонела Ричи, Джорджа Майкла и Fleetwood Mac, но терпеливо слушала и мои диски – джаз и альтернативный рок.
Иногда мы сидели и болтали до самого утра, подбадриваемые кофе и сигаретами, а потом, вздремнув часок-другой, полусонными отправлялись на лекции. Свою машину Лора водила редко, мы оба любили ходить пешком или ездить на велосипедах. Когда ей не хотелось смотреть телевизор, она включала игровую приставку NEC и мы гоняли по экрану уточек или рыбку Бабблс в игре «Клу-клу-ленд».
Однажды, когда мы играли уже несколько часов, Лора сказала:
– Ричард… – (Она никогда не называла меня Ричи или Диком.) – А знаешь, что мы, в смысле наш мозг, по большей части не отличаем вымысел от действительности? Поэтому мы и способны рыдать и смеяться над фильмами, хотя прекрасно знаем, что перед нами – всего лишь представление, что вся история выдумана писателем. Без этого «изъяна» мы ничем не отличались бы от РОБов.
РОБом называли игрушечного робота, изобретенного японцами для развлечения одиноких подростков. Лора мечтала обзавестись такой игрушкой, назвать ее Армандом и научить подавать кофе в постель или покупать цветы, чтобы поднять хозяйке настроение. Ей было невдомек, что я без всякого обучения был готов делать для нее все это – и многое другое.
Что такое боль, понимаешь лишь тогда, когда уязвлен так глубоко, что все остальные обиды и огорчения представляются пустяковыми царапинами. За полгода до начала нового семестра, ранней весной, невзгоды моей студенческой жизни в Принстоне затмила горькая утрата – скончался мой отец.
Он умер на работе – от инфаркта, почти мгновенно. Не помогло даже своевременное вмешательство коллег: он скончался спустя час, после того как упал в вестибюле хирургического отделения на третьем этаже больницы. Пока мама оформляла все необходимые документы, мой брат сообщил мне горестную весть по телефону.
Первым же поездом я приехал домой, где уже собрались родственники, друзья и соседи. Отца похоронили на кладбище «Эвергрин», а вскоре, в начале лета, мама решила вместе с Эдди переселиться в Филадельфию, где жила ее младшая сестра, Корнелия. В последующие недели я с ужасом осознал, что все, связывавшее меня с детством, безвозвратно исчезнет и я больше никогда не войду в трехкомнатную квартиру, где провел всю свою жизнь.
Я и прежде подозревал, что мама не любит Бруклин и что она согласилась жить там только ради отца. Мама была женщиной, склонной к меланхолии, и не расставалась с книгами – сказывалось воспитание, полученное в доме ее отца, Рейнхардта Кнопфа, немца по происхождению и лютеранского пастора. Мой дед, высокий суровый старик, жил в Квинсе, в безукоризненно чистом доме с крошечным задним двориком. Даже трава на лужайках выглядела тщательно причесанной. Моя бабушка, мамина мама, умерла при рождении Корнелии. Новой женой дед не обзавелся и воспитывал двух дочерей в одиночку.
Он умер от рака, когда мне было десять лет, но до его смерти мама иногда заводила разговор о переезде в Квинс – в чистое, приличное место, как она его называла, – чтобы быть поближе к отцу. Увы, все ее просьбы были напрасны: отец мой, Майкл Флинн, упрямый ирландец, коренной уроженец Бруклина, наотрез отказывался сниматься с насиженного места.
Так что мой отъезд в Принстон и начало обучения в колледже совпало с переездом матери и брата в Филадельфию. К моменту нашей встречи с Лорой до меня только начало доходить, что в Бруклин я теперь смогу приезжать лишь как гость. Я чувствовал себя ограбленным до нитки. Все мои вещи перевезли в Филадельфию, в трехкомнатную квартиру на Джефферсон-авеню, у центрального вокзала. Я навестил родных вскоре после переезда и сразу же понял, что эта квартира никогда не станет мне домом. Вдобавок доходы семьи резко сократились. Мои скромные успехи в учебе не давали мне права на стипендию, поэтому для оплаты обучения пришлось подрабатывать.
