Они все уставились на его руку. Тогда он отнял руку от правого бока.
– Ну что, – сказал он каким-то тусклым голосом. – Готовы в поход?
– Мы-то готовы, а вот ты как? – сказал Том. – Заболел?
– Под праздник? – сказал Пифкин. – Шутишь?
– А где твой костюм?
– Вы идите, я вас догоню.
– Нет, Пифкин, мы лучше подождем, пока ты…
– Ступайте, – еле вымолвил Пифкин, бледный как смерть. Руку он снова прижал к боку.
– У тебя что, живот болит? – спросил Том. – А твои знают?
– Нет-нет, не могу я им сказать! Они… – Слезы брызнули из глаз Пифкина. – Да это пустяки, я же говорю! Идите прямиком к оврагу. К тому Дому, ладно? К Дому с привидениями, поняли? Я там буду.
– Клянешься?
– Клянусь. Погодите, увидите, какой у меня костюм!
Мальчишки стали отходить. Уходя, каждый или трогал его за локоть, или легонько стукал в грудь, или нежно касался сжатым кулаком его подбородка, будто бы в драке понарошку.
– Ладно, Пифкин. Раз уж ты обещаешь…
– Обещаю, точно. – Он перестал держаться за бок. Лицо его залилось румянцем, как будто боль отпустила. – А ну, на старт! Внимание! Марш!
Когда Джо Пифкин крикнул «Марш!», они сорвались с места.
Они побежали.
Полквартала они пробежали задом наперед, не сводя глаз с Пифкина, который стоял и махал им рукой.
– Догоняй, Пифкин!
– Догоню-ю! – крикнул он им вслед из дальнего далека.
И ночь поглотила его.
Они бежали вперед. А когда снова оглянулись, Пифкина было совсем не видать.
Они хлопали дверьми, кричали «Сласти или страсти-мордасти!», и их мешочки из коричневой бумаги уже начали наполняться несусветными вкусностями. Они бежали вприпрыжку, а зубы у них увязали в розовой жевательной резинке. Губы у них ярко горели, красные как кровь.
Да вот только все, кто открывал им дверь, были как две капли воды похожи на их собственных родителей – как леденцы, сыпавшиеся с конвейера на конфетной фабрике. Словно ты и вовсе из дому не выходил. Каждое окно, каждая дверь заливали их добротой, как сиропом. А им хотелось услышать рев драконов в подземелье и скрежет подъемных мостов в замках.
Таким образом они, оглядываясь – не идет ли Пифкин? – дошли до самых окраин города, где цивилизация уступала место темноте.
Овраг.
Овраг, в глубине которого таились неисчислимые ночные шорохи, змеились ручьи и речонки чернее чернил, копились сокровища каждой осени, что прокатилась вся в золоте и багрянце – за целую тысячу лет… Эта глубокая трещина в земле порождала мухоморы и поганки, и холодных, как галька, лягушек, и мокриц, и пауков. Там, в черной яме, начинался длинный подземный ход, где сочились отравленные воды, а эхо бесконечно перекликалось, звало: «К нам – к нам – к наммм», – а уж если ты замешкался, то навеки останешься здесь, навсегда, в шорохе, перестуке, перебежках, перешептываньях, и не вырвешься никогда, ни-ко-гда…
Мальчишки столпились на краю бездны, заглядывая вниз.
Как вдруг Том Скелтон, продрогший до костей в своем скелетном костюме, со свистом втянул воздух сквозь зубы – так свистит сквозняк, ночью, за ширмой в спальне. Он вытянул руку, показывая:
– Эй, вот куда Пифкин велел нам бежать!
И он исчез.
Все смотрели вслед. Они видели, как маленькая фигурка побежала по тропке и нырнула в сто мильонов тонн ночной тьмы, сгустившейся в этой бездонной пропасти, в этом сыром погребе, в чудесной, жуткой глубине оврага.
Они бросились следом, крича во все горло.
Обрыв, где они только что стояли, обезлюдел.
А город остался позади, наслаждаться собственной сладенькой жизнью.
Они мчались вниз на дно оврага быстрой стайкой, с хохотом, толкотней, словно сплошь состояли из локтей и коленок, фыркая и задыхаясь от смеха, и затормозили, налетев друг на друга, когда Том Скелтон встал как вкопанный и показал куда-то вверх, за крутой тропкой.
– Вон там, – прошептал он. – Там стоит единственный дом, который надо навестить в Канун Всех святых! Вон!
– Ага! – сказали все.
Потому что он сказал правду. Дом был необыкновенный, старинный, высокий и темный. В нем было, наверно, не меньше тысячи окон, и в каждом мерцали холодные звезды. Казалось, что дом высечен из черного мрамора, а не сложен из бревен, а уж внутри… кто угадает, сколько там комнат и залов, коридоров, чердаков? Чердаки высокие и пониже, на разных уровнях, и с разными потолками – в некоторых накопилось больше пыли, паутины и иссохшей листвы – а может, и золота, насыпанного в тайник, так высоко взмостившийся в небо, что в целом городе не найдешь приставной лестницы, чтобы дотуда достала.
Дом манил своими башенками, приглашал плотно закрытыми дверьми. Конечно, пиратские корабли – это здорово. Старинные крепости – просто блаженство. Но дом – Дом с привидениями, да еще в Канун Дня Всех святых! Восемь мальчишеских сердец колотились от восторга и восхищения.
– Пошли!
Но они уже бросились наперегонки по тропке. Вот они уже стоят перед полуразвалившейся стеной, глядя вверх – выше – еще выше, – где старый высокий дом венчает крыша, похожая на кладбище. Ни дать ни взять – кладбище. Острый гребень крыши, как хребет горы, топорщился какими-то черными костями или железными прутьями, а трубы, как надгробия, громоздились рядами – трубы, готовые дохнуть дымом из трех дюжин каминов, одетых сажей и таящихся далеко внизу, в загадочном чреве этого драконского дома. Утыканная множеством труб, крыша походила на обширный погост, и каждая труба отмечала место погребения какого-нибудь древнего божества огня или заклинательницы танцующего дыма и пара, властительницы огненных светлячков-искр. Да вот, прямо у них на глазах, из четырех дюжин дымоходов вылетело по облачку сажи, и от этого вздоха небо стало еще чернее, а некоторые звезды исчезли из виду.
– Здорово! – сказал Том Скелтон. – Пифкин знал, о чем говорил!
– Здорово! – согласились все.
Они подкрадывались все ближе по дорожке, заросшей бурьяном, к покосившемуся крыльцу.
Том Скелтон, опередив всех, тихонько нащупал тощей скелетной ногой первую ступеньку. У всех прямо дух захватило от такой смелости. Но вот уже плотная кучка ребят, словно одно разгоряченное существо, вскарабкалась на крыльцо, и под ногами скрипуче застонали доски, и всех пробрала дрожь. Каждый в отдельности готов был повернуться и дать стрекача, но повсюду натыкался на другого – и сзади, и спереди, и по бокам. В потной тесноте эта многоножка двигалась, выпуская, как амеба, то одну, то другую ложноножку наугад, качаясь, пускаясь бегом, пока не остановилась прямо перед входной дверью, высокой, как гроб, только в два раза тоньше.
Они простояли там нескончаемое мгновение; время от времени из общей массы, похожей на громадного паука, высовывалась рука, как лапка, пытаясь дотянуться до дверного молотка на этой двери. А тем временем доски деревянного крыльца уходили из-под ног, колыхались под их общей тяжестью, грозя при малейшем нарушении равновесия ухнуть вниз, унося их в бездну, кишащую тараканами. Доски, каждая на своей ноте – до! – ми! – соль! – тянули свою жуткую песенку под грубыми ботинками, стоило только двинуть ногой. Хватило бы времени, и будь это среди дня, уж мальчишки отчебучили бы похоронный марш или скелетную чечетку – кто в силах устоять перед разваленным крыльцом, которое только и ждет, как великанский ксилофон, чтобы по нему хорошенько попрыгали?
