Они простояли там нескончаемое мгновение; время от времени из общей массы, похожей на громадного паука, высовывалась рука, как лапка, пытаясь дотянуться до дверного молотка на этой двери. А тем временем доски деревянного крыльца уходили из-под ног, колыхались под их общей тяжестью, грозя при малейшем нарушении равновесия ухнуть вниз, унося их в бездну, кишащую тараканами. Доски, каждая на своей ноте – до! – ми! – соль! – тянули свою жуткую песенку под грубыми ботинками, стоило только двинуть ногой. Хватило бы времени, и будь это среди дня, уж мальчишки отчебучили бы похоронный марш или скелетную чечетку – кто в силах устоять перед разваленным крыльцом, которое только и ждет, как великанский ксилофон, чтобы по нему хорошенько попрыгали?
Но это им и в голову не пришло.
Генри-Хэнк Смит (это был он), кутаясь в черные одеяния Ведьмы, закричал:
– Глядите!
И все воззрились на дверной молоток. Том протянул дрожащую руку, не решаясь притронуться к нему.
– Молоток-Марлей!
– Что-что?
– Да помните, Скрудж и Марлей, в «Рождественских песнопениях», – прошептал Том.
И вправду – голова на дверном молотке оказалась лицом человека, у которого жутко болят зубы, с подвязанной челюстью, встрепанной шевелюрой, оскаленными зубами и одичалым от боли взглядом. Да, это был Марлей, мертвый, как дверной гвоздь, приятель Скруджа, жилец загробных пределов, осужденный вечно скитаться по земле до тех пор, пока…
– Стучи, – сказал Генри-Хэнк.
Том Скелтон взялся за холодную ужасную челюсть старины Марлея, поднял, отпустил.
Все вздрогнули от удара!
Весь дом заходил ходуном. Его кости затрещали, застучали друг о друга. Портьеры разверзли зловещие зеницы, так что подслеповатые окна широко раскрыли свои злые глаза.
Том Скелтон, как кошка, перепрыгнул через перила крыльца и посмотрел вверх. На гребне крыши завертелись диковинные флюгера. Двуглавые петухи поворачивались под каждым чихом ветерка. Из двойного водостока, пасти горгульи на западном углу крыши, вылетели один за другим облака пыли. И долго после того, как чиханье и кряхтенье затихло, а петухи перестали вертеться, по змеящимся водосточным трубам вдоль всего дома шуршали остатки осенних листьев и пыль с паутиной, пока не высыпались на темную траву.
Том быстро повернулся, посмотрел на дрожащие мелкой дрожью оконные стекла. Лунные блики трепетали в стеклах, как стайки напуганных серебристых мальков. Входная дверь дрогнула, ручка сама собой повернулась. Марлей-молоток скорчил рожу, и дверь распахнулась.
Оттуда дунул такой ветер, что чуть не снес мальчишек с крыльца. Они заорали, вцепились друг в друга.
А потом тьма, затаившаяся в доме, втянула воздух одним вдохом. Ветер понесся вспять в зияющую пасть дверного проема. Он стал засасывать мальчишек, втягивать их, волоча по крыльцу. Им пришлось откинуться назад, чтобы черное, бездонное чрево не заглотнуло их. Они барахтались, кричали, цеплялись за перила. Но вдруг ветер стих.
В глубине тьмы двигалось что-то темное.
В самом нутре дома, далеко-далеко, кто-то двинулся к двери. Кто бы он ни был, одет он был во все черное – виднелось только расплывчатое бледное лицо, словно плывущее по воздуху.
Недобрая улыбка приблизилась и повисла в воздухе перед ними.
Позади улыбки едва виднелся силуэт высокого человека. Теперь они видели его глаза – зеленые огоньки, как точки в узких обугленных ямках глазниц, глядящие на них в упор.
– Это… – сказал Том… – Э-э… Сласти или страсти?
– Страсти? – ответила из темноты улыбка. – Сласти?
– Да, сэр.
Ветер сыграл где-то в трубе музыкальную фразу, словно на флейте, старую песню о времени, о темноте, о далеких далях. Высокий человек защелкнул свою улыбку, как перочинный ножик, блеснувший лезвием.
– Никаких сластей, – сказал он. – Только страсти-мордасти!
И дверь ка-ак хлопнет!
По всему дому прокатился гром, обрушивая лавины пыли.
И снова прах и пыль вырвались из водосточных труб, как спугнутые пушистые кошки.
Открытые окна дохнули пылью. Пыль пыхнула из-под ног у ребят сквозь щели в досках.
Мальчишки смотрели на запертую, крепко захлопнутую входную дверь. Марлей-молоток уже не кривился от боли, а злорадно ухмылялся.
– То есть как это? – спросил Том. – Не сласти, а только страсти-мордасти?
Они отступали за угол дома, с удивлением прислушиваясь к звукам, которые издавал этот дом. Он наполнился несвязным шепотом, писком, скрипом, стонами и ропотом, а ночной ветер старательно доносил до слуха мальчишек каждый шорох. Стоило им ступить шаг, как древний дом клонился над ними, еле слышно постанывая.
Они обогнули дальний угол дома и остановились.
Потому что увидели Дерево.
Ничего подобного они не видывали за всю свою жизнь.
Оно высилось посередине широкого двора перед страшным и чудесным домом. Это Дерево достигало в вышину футов сто, не меньше, оно раскинуло выше гребня крыши свою круглую, широкую, многоветвистую крону, сплошь одетую в богатейший наряд из багряных, бурых, желтых осенних листьев.
– Ой, – еле слышно сказал Том. – Смотрите! Там, наверху!..
Потому что Дерево было увешано множеством тыкв, любого размера и формы, всех цветов и оттенков, от тускло-золотистого до ярко-оранжевого.
– Тыквенное дерево, – сказал кто-то.
– Да нет, – сказал Том.
Ветер пролетел среди высоких ветвей и легонько качнул яркие украшения.
– Праздничное дерево, – сказал Том. – Дерево Всех святых.
Он нашел верное слово.
Тыквы на Дереве были не простые. На каждой было вырезано лицо. И ни одно лицо не было похоже на другое. Один глаз был диковиннее другого. Один нос – странноватее другого. И каждый рот кривился собственной, особенной жутковатой улыбкой.
Пожалуй, на этом Дереве было развешано тысяча тыкв, на самой высоте, на каждой веточке. Тысяча улыбок. Тысяча гримас. И дважды по тысяче свежевырезанных глаз глазели, моргали, косились оттуда.
Мальчишки глазели тоже, и у них на глазах произошло чудо.
Тыквенные рожицы стали оживать.
Начиная с нижних ветвей Дерева и самых близко висящих тыкв, в их сырой кожуре стали одна за другой вспыхивать свечки. Вон там – и там – и тут – и еще – все дальше, все выше, обегая всю крону: три тыквы тут – семь тыкв повыше – дюжина, кучкой – на той стороне, сотня – пять сотен – тысяча тыкв затеплили свои свечки, иными словами – осветили свои рожицы, огонь засверкал в их квадратных, круглых или диковато раскосых глазах. Огонь заструился из их зубастых ртов. Из вырезанных в спелой мякоти ушей полетели снопы искр.
И откуда-то донеслись два голоса – а может, три или четыре, они шептали, напевали что-то вроде детской песенки или колыбельной, убаюкивая небо, и время, и землю, усыпляя все вокруг. Жерла водосточных труб выдыхали тончайшую паутинную пыль:
