Все должно было пойти не так.
Мне должны были устроить теплый прием, отпраздновать мое появление.
Черт побери, я же новенький.
Черт. Потрясающе — мое первое бранное слово. Интересно, что оно означает? Наверное, так зовут обитателя подобного страшного места. Впрочем, ругательство слабое, его недостаточно, чтобы передать весь ужас. Однако ужас сменяется обычным несчастьем, которое отчасти вызвано обманутыми надеждами.
Новые слова — более длинные и богатые смыслом, подразумевающие наличие некоего процесса и окружающего мира со своими собственными надеждами. Такие слова подобны открывающимся дверям. Я кричу новые, большие слова в коричневый сумрак. Часть из них ничего не значит, другие придают силу и облегчение.
В животе боль, которая называется «голод». Если она усилится, несчастье превратится в мучение. Мне следует что-то предпринять, а не просто выкрикивать слова. Это ясно. Сидеть и оплакивать свой удел — непозволительная роскошь.
На поверхность поднимаются новые слова, и я выкрикиваю их. Чудовище. Судьба. Смерть. Долг.
Но хуже всего — голод. Лучше бы я замерз вместе с теми, в мешках, которые остались за переборками.
Малышка что-то выбросила. Возможно, вещь еще здесь. Я не умираю. Мне хотелось, чтобы смерть настала, но, очевидно, я слишком далеко зашел, чтобы просто стать глыбой льда на полу. Ползком-кувырком я продвигаюсь вперед. От ходьбы и бега ничего хорошего не жди.
Но эта мысль слабеет. Очевидно, голодные люди мечтают только об одном — и не о смерти.
Смерть. Судьба. Как же называется этот новый мир?
Голод.
Решение проблемы — пища. Малышка стала пищей, потому что кто-то другой — большой и черный — был голоден.
Ладонь накрывает маленький квадратный предмет. Я чувствую его, но не могу разглядеть. Интересно, что это? Кажется, он сделан из легкого металла — а может, из пластмассы. Вместе со словами появляются новые воспоминания. Мой мир состоит из предметов, а у них есть свойства. Забавно, что пустота заполняется такими рывками.
Предмет хлопает у меня в руке, и я понимаю, что он раскрывается как на шарнире. Это книга. У нее тонкие прочные страницы. Будь здесь посветлее, я бы мог взглянуть на них и, если они не пустые, прочесть.
Если я все еще умею читать.
Пальцы ощупывают царапины на плоской детали — на обложке. Царапин семь. Я внимательно пересчитываю их, ведь делать мне нечего: умирать я не умираю, а найти то, чем можно прогнать голод, надежды нет.
Стены нагреваются, и тепло заставляет меня на время забыть о голоде. Я заперт в этой части коридора, словно кусок мяса в консервной банке. Мясо. Консервная банка. Если станет еще теплее, то, возможно, я поджарюсь.
Никто уже не ест мясо из консервных банок. Никто не ест мясо — разве что черная мохнатая тварь.
В животе булькает. Если меня поджарить, я буду приятно пахнуть. Я обдумываю слова, обозначающие внутренние и внешние части моего тела. Я знаю, кто я, знаю свой рост, умею двигаться — однако мне неизвестно, где найти еду, что написано в книге и почему на одной из ее сторон семь неглубоких царапин. Похоже, в моей памяти множество простых и бесполезных вещей — что не помешает мне стать чьим-то обедом.
Время от времени накатывает сон. Я вижу себя — представляю, как разговариваю с юными людьми, молодыми копиями меня самого. Они в основном внимательно слушают — словно мне известно то, чего не знают они. Я говорю о том, что им пригодится. Я поворачиваю голову и замечаю, что некоторые из них — точнее, многие — самки.
Та малышка была юной самкой.
Девочка. Так называют юную самку человека. Дитя.
Ты учитель, дурачок. Учителя разговаривают с детьми.
— Остались ли еще дети? — спрашиваю я.
«Дети» — множественное число от «дитя».
Пора спать. Возможно, меня съедят. Возможно, я засну перед детьми, и они посмеются надо мной за то, что я такой глупый.
Кудрявая девочка будет стоять в первом ряду и смеяться громче всех.
Из уютной норы я вылезаю не сразу. Пол и стены здесь теплые, поэтому я заснул так крепко, что задеревенел. Открывать глаза не хочется. Когда спишь, не так больно.
Стало светлее: стена, которая преградила мне путь, отъехала обратно в свою выемку, и теперь моя голова отбрасывает размытую тень. Я жмурюсь от яркого света. Внезапно по телу пробегает дрожь, и я падаю на четвереньки от страха. Однако никто на меня не набрасывается, и я не слышу ничего, кроме собственного тяжелого дыхания.
Тишина. Почти. Откуда-то доносится тихое урчание — даже скорее не звук, а вибрация в полу.
Встав на ноги, я делаю шаг вперед. Затем еще один. Прохожу за выемку — помедлив немного на тот случай, если переборка решит меня прихлопнуть. Но зарубка остается просто зарубкой. Края гладкие, зазоров нет.
Видна кровь — несколько темно-красных пятнышек на коричневой поверхности. Я перешагиваю через них. Вот и все, что осталось от малышки. Интересно, какой она была? Дети, учитель знает не все. Чудовища должны таиться во тьме, но здесь они — по крайней мере одно из них — поджидают в ярком свете. Хотя я все равно предпочитаю свет.
Остается одно — идти вперед. Я подчиняюсь только внутреннему голосу. Вот оно — истинное начало моего пути. Но кто-то ведь открыл переборку. Кто-то мне помогает.
Ты на Корабле, помнишь?
Гипотеза хорошая и хорошо сочетается с теми немногими впечатлениями, что остались у меня от Сна. Однако что это за корабль, черт побери? Похоже, он большой. Иду уже долго. Где-то холоднее, где-то теплее, здесь светло, там темно. Корабль, который хочет заснуть, но вынужден беспокойно крутиться, чтобы не закоченеть.
Ого, ничего себе мысль. Корабль — это метафора. Настоящее учительское слово; жаль, что оно заставляет меня почувствовать себя слабым.
Коридор расширяется, превращаясь в широкую трубу: потолок уходит вверх, а углы — прочь. Я пригибаюсь, вполглаза следя за тем, что творится впереди, — и вижу кучу сияющих точек, случайным образом, но довольно равномерно встроенных в поверхность. Так вот откуда берется свет — а быть может, и тепло.
Огни называются лампочки.
Пока я шел, я постоянно чувствовал легкое головокружение. Наверное, оно исчезнет, если что-нибудь съесть. Все вокруг кажется очень странным. Я кренюсь вперед, затем назад, потом вбок. Ноги отрываются от поверхности; одна из них вытягивается, случайно ударяет об пол, и я начинаю кувыркаться. Верх и низ меняются местами, и я лечу прочь по трубе, врезаясь в стенки, словно мячик. После нескольких столкновений я приспосабливаюсь к коридору — или он ко мне — и уже просто плыву по воздуху.
