Она как раз вовремя поспела к Браунам: они всей семьей усаживались в автомобиль.
— Привет, Хэтти! Едем с нами!
— А вы куда? — крикнула она, запыхавшись от бега.
— Хотим посмотреть на белого!
— Это правда, — серьезно произнес мистер Браун, делая жест в сторону своих детей. — Ребятишки никогда не видали белого человека, я и сам почитай что забыл, как он выглядит.
— И что же вы думаете с ним делать? — спросила Хэтти.
— Делать? — дружно отозвались они. — Мы хотели только посмотреть на него.
— Это точно?
— А что же еще?
— Не знаю, — ответила Хэтти. — Просто я подумала, что могут быть неприятности.
— Какие еще неприятности?
— А! Будто не понимаете, — уклончиво ответила Хэтти, смущаясь. — Вы не задумали линчевать его?
— Линчевать? — Они расхохотались, мистер Браун хлопнул себя по коленям. — Господи, девочка, конечно же, нет! Мы пожмем ему руку. Верно?
— Конечно, конечно! — подхватили остальные.
С противоположной стороны подъехала другая машина, и Хэтти воскликнула:
— Вилли!
— Что ты тут делаешь? Где ребята? — сердито сказал ее муж. Потом перевел недовольный взгляд на Браунов. — Что, собрались туда глазеть, словно дурни, как прибудет этот тип?
— Вроде так, — подтвердил мистер Браун, кивая и улыбаясь.
— Тогда захватите ружья, — сказал Вилли. — Мои дома, но я мигом обернусь!
— Вилли!
— Садись-ка, Хэтти. — Он решительно открыл дверцу и смотрел на жену, пока она не подчинилась. Затем, не говоря ни слова, погнал машину по пыльной дороге.
— Не спеши так, Вилли!
— Не спешить, говоришь? Как бы не так! — Он смотрел, как дорога ныряет под колеса. — Кто дал им право прилетать сюда теперь? Почему они не оставят нас в покое? Взорвали бы себя к черту вместе со старухой Землей и не совались бы сюда!
— Доброму христианину не подобает говорить так, Вилли!
— А я не добрый христианин, — яростно вымолвил он, стискивая баранку. — Кроме злости, я сейчас ничего не чувствую. Как они обращались с нашими столько лет — с моими родителями и твоими?.. Помнишь? Помнишь, как моего отца повесили на Ноквуд Хилл, как застрелили мою мать? Помнишь? Или у тебя такая же короткая память, как у других?
— Помню, — сказала она.
— Помнишь доктора Филипса и мистера Бертона, их большие дома? И прачечную моей матери и как отец работал до глубокой старости, а в благодарность доктор Филипс и мистер Бертон вздернули его? Ничего, — продолжал Вилли, — не все коту масленица. Посмотрим теперь, против кого будут издаваться законы, кого будут линчевать, кому придется в трамвае сидеть позади, для кого отведут особые места в кино. Посмотрим…
— Вилли, попадешь ты в беду с твоими взглядами.
— Моими? Все так говорят. Все думали об этом дне — надеялись, что он никогда не придет. Думали: что это будет за день, если белый человек когда-нибудь прилетит сюда, на Марс? Вот он, этот день, настал, а нам отсюда некуда деться.
— Ты не хочешь, чтобы белые поселились здесь?
— Что ты, пусть селятся! — Он улыбнулся широкой недоброй улыбкой, в глазах его было бешенство. — Пусть прилетают, живут здесь, работают — я не против. Для этого от них требуется лишь одно: чтобы они жили только в своих кварталах, в трущобах, чтобы чистили нам ботинки, убирали за нами мусор и сидели в кино в последнем ряду. Вот и все, чего мы требуем. А раз в неделю мы будем вешать двоих — троих. Только и всего.
— Ты становишься бесчеловечным, мне это не нравится…
— Ничего, привыкнешь! — Он затормозил перед их домом и выскочил из машины. — Я возьму ружья и веревку. Все будет как положено.
— О Вилли!.. — всхлипнула она, бессильно глядя, как он взбегает на крыльцо и рывком отворяет дверь.
Потом она пошла за ним следом. Ей не хотелось идти, но он поднял страшный шум на чердаке, отчаянно чертыхаясь, пока не отыскал свои четыре ружья. Она видела, как поблескивает в чердачном сумраке беспощадная сталь, но его она совсем не видела, такая темная кожа была у него, только слышала, как он ругается; наконец сверху, в облаке пыли, спустились его длинные ноги, и он взял кучу блестящих патронов, продул магазины и стал их заряжать, и лицо его было угрюмым, мрачным, хмурым, выдавая переполнявшую его горечь.
— Оставили бы нас в покое, — бормотал он снова и снова. Вдруг его руки сами взметнулись в воздух. — Почему они не могут оставить нас в покое, почему?
— Вилли, Вилли…
— И ты… ты тоже… — Он посмотрел на нее тем же взглядом, и сердце ее сжалось под гнетом его ненависти.
За окном тараторили мальчуганы.
— Она говорила: белый как молоко. Как молоко!
— Белый, как этот старый цветок, — ты только подумай!
— Белый, как камень, как мел, которым пишут. Вилли выбежал на двор.
— А вы — марш в дом! Я запру вас. Незачем вам видеть белых людей, незачем говорить о них. Сидите и не высовывайтесь на улицу. Живо!
— Но, папа…
Он загнал их в комнату, потом отыскал банку краски, шаблон, в гараже взял длинную толстую шершавую веревку и сделал на ней петлю, и глаза его неотступно следили за небом, пока руки сами выполняли свою задачу.
Они сидели в автомобиле, по дороге за ними стелились клубы пыли.
— Помедленней, Вилли.
— Сейчас не время для медленной езды, — ответил он. — Сейчас самое время спешить — и я спешу.
Вдоль всей дороги люди смотрели на небо, или садились в свои машины, или ехали на машинах, и кое-где из автомобилей торчали ружья, точно телескопы, высматривающие все ужасы гибнущего мира.
Хэтти поглядела на ружья.
— Это все твой язык, — укоризненно сказала она мужу.
— Совершенно верно, — буркнул он, кивая. Его глаза яростно смотрели на дорогу. — Я останавливался у каждого дома и говорил им, что надо делать: чтобы брали ружья, брали краску, захватили веревки и приготовились. И вот мы готовы, встречающие собрались, чтобы вручить ключи от города… К вашим услугам, сэр?
Она прижала к груди тонкие черные руки, силясь сдержать растущий в ней страх, и чувствовала, как кренится их машина, огибая, обгоняя другие автомобили. Она слышала голоса: «Эй, Вилли, глянь-ка!» — и мимо проносились поднятые руки, держащие ружья и веревки. И мелькали улыбающиеся рты…
— Приехали, — сказал, наконец, Вилли и тормозом втиснул машину в пыльную неподвижность и тишину. Ударом большой ноги он распахнул дверцу, вышел, обвешанный оружием, и тяжело зашагал по траве аэродрома.
— Ты подумал, Вилли?
— Вот уже двадцать лет я только и делаю, что думаю. Мне было шестнадцать, когда я покинул Землю и был рад, что уезжаю, — сказал он. — Там не было жизни ни для меня, ни для тебя, ни для кого, похожего на нас. Ни разу я не пожалел, что уехал. Здесь мы обрели покой, впервые смогли вздохнуть полной грудью. Не отставай!
