— Я имею в виду, что ухожу из этого дома.
— А как же контракт на аренду?
— Я прекрасно знаю, что контракт существует.
— И он заключен на три года.
— Мне известно, что на три года.
Мэрион изображает на лице удивление. Подтягивает выше одеяло. Себастьян стоит в дверном проеме; он — в бордовой пижаме, ярко-красных тапочках и сером, без ворота, свитере, пряжа, из которой он связан, распускается и волочится по полу, конец ее теряется где-то на лестнице.
— Послушай, ради всего святого, не начинай опять. Я просто хочу понять, что ты имеешь в виду. И честно тебе говорю, если ты будешь продолжать скандалить, я никогда не сдам этот чертов экзамен. Так что рассказывай, что предложил тебе мой отец? Деньги? Или что-то еще?
— Письма тебе не увидеть.
— Ну ладно, не нужно мне письмо. Просто расскажи, черт побери, о чем оно.
— Твой отец на моей стороне.
— Ладно, Мэрион, ладно, тебе удалось все сделать по-своему. Я и так все знаю про это дурацкое письмо. Наверное, он прислал тебе чек.
— Ты угадал.
— И написал, что я всегда был подонком.
— В общем-то, да.
— И что меня выгоняли из школ.
— Да.
— Ладно. И что же ты намерена делать?
— Выехать отсюда, и побыстрее.
— Куда?
— Сегодня утром я иду в посредническое бюро.
— А что же будет с контрактом на аренду?
— Это твоя проблема.
— Глупая сука.
— Давай, давай. Говори все, что хочешь. Мне все равно. Кстати, ты оставил половину моего свитера на лестнице.
— Послушай, Мэрион, давай договоримся. Ссора ни к чему нас не приведет.
— Прежде всего, она не приведет никуда тебя.
— Скажи-ка мне, на какую сумму чек.
— Это мое дело.
— Мне нужно выкупить из ломбарда пишущую машинку. Она нужна мне, чтобы вести конспекты.
— Ха-ха-ха.
Мэрион приосанивается, гордо вскидывает голову. Большая красивая голубая вена на белоснежной шее. Розовые тапочки топчут угольную пыль.
— А если я признаю, что разок-другой вел себя несколько нетактично?
— Нетактично? Ты меня смешишь.
— Ведь теперь у нас появилась возможность начать все сначала.
— У нас? Возможность? Ах, да!
— Я вот думаю про контракт.
— Это ты его подписал.
Себастьян повернулся и тихо пошел вверх по лестнице. Топ-топ, топ-топ. Шерстяная нитка тащилась за ним. В спальню. Стащил бордовую пижаму, напялил штаны. Завязал узлы на свитере. Надел туфли на босу ногу. И пиджак для представительности. И любимые туфли для гольфа. Жаль, но придется прогуляться в ломбард. Никак не меньше десяти шиллингов и шести пенсов. Ладно, моя дорогая Мэрион, ты меня еще попомнишь.
В туалете Себастьян оторвал доску от пола. Каблуком вбил гвоздь в свинцовую трубу. Спустился по лестнице. Мэрион видела, что он вышел из коридора. Скрипнула, закрываясь, дверь.
И вот что. Я не позволю ей продолжать в том же духе. Хватит. И пусть она получит то, что заслужила.
Горечь и слепящая ненависть. Не бывает легкой дороги к кисельным берегам. Вечная полночь. В Америке я ни в чем не испытывал недостатка. И мне не приходилось задумываться о горячей воде. Я просто шел в мой клуб, где она текла рекой, и становился под душ так, чтобы брызги ударялись о мою голову. И это доставляло мне радость, и я чувствовал облегчение и покой. А сейчас на этом чертовом трамвае я еду прямо в логово тех, кто опутал меня долгами. Я, студент колледжа, стою на паперти с объявлением, написанным на белой бумаге, о том, что я изучил право договоров и поэтому меня годами можно держать на нищенском пайке. У меня есть справка, что я не стану грабить открытый сейф, но я джентльмен и, ограбив сейф, аккуратно его закрою.
Четыре часа бесконечно долгого вторника. Себастьян толкает входную дверь в подпольную распивочную и занимает свободное место у стойки бара. Бармен приближается к нему с опаской.
— Тройную порцию ирландского «Золотого ярлыка». И побыстрее.
— Прошу прощения, сэр, но я боюсь, что не смогу вас обслужить.
— Вы что?!
— Не смогу обслужить вас, сэр, правила нашего заведения, понимаете ли, вы выпили уже достаточно.
— Я уже достаточно выпил? Да что вы несете?
— Я думаю, вы уже удовлетворили свою потребность. Я полагаю, вы уже выпили достаточно.
— Вы ведете себя оскорбительно.
— Прошу вас, успокойтесь, сэр. Когда вы протрезвеете, сэр, мы будем рады вас обслужить. Вам надо немного поспать, сэр.
— Какое хамство. А уверены ли вы, что вы сами не под градусом?
— Я призываю вас к благоразумию, сэр.
— О Боже праведный!
Себастьян отошел от стойки, толкнул дверь и оказался на улице. В полном бешенстве. Он шел мимо витрин магазинов, торгующих ручками и карандашами, мимо каменных ступенек, ведущих к дверям, стилизованным под эпоху короля Георга, мимо кондитерских со старухами, сгрудившимися вокруг столов. Итак, я пьян. О Христос мученик! Пьян. Ничего не остается как стерпеть и эту обиду, подобно тому как я стерпел уже множество других. Через несколько лет боль утихнет — в этом нет никакого сомнения. Еду в трамвае. Далёки. Миленький маленький городок, раскинувшийся у прибрежных скал. Нарядные замки и все такое. Сюда я перееду, когда разбогатею. Ненавижу эту страну. Ненавижу так, как ничто другое. Пьян. Вытащить этого сукиного сына за уши из-за стойки и отколотить как следует. Нет, нужно обо всем позабыть. Я ведь на самом дне. И, следует признать, я почти потерял контроль над собой. Но я не позволю себя оскорблять. Неслыханное хамство.
Он прошел мимо клуба «Килдари», перешел на другую сторону улицы и, ожидая трамвая, прислонился к забору Тринити-Колледжа.
Все-таки какое славное местечко. Несмотря на все разочарования и обиды. Мне, впрочем, вспоминаются и неприятные моменты, которые мне довелось там пережить. В студенческой столовой в первую неделю моего пребывания в Тринити. На дворе тогда стоял отчаянно холодный октябрь, и я ужасно мерз. И поэтому было приятно зайти в столовую, потому что вдоль ее стен проходила толстая труба с горячей водой. В этом большом зале, с огромными портретами, подвешенными высоко под потолком, я старался держаться подальше от стен, опасаясь, что один из них может свалиться мне на голову. Но ведь так приятно зайти в столовую в холодный, столь обычный для Дублина день и поздороваться с милой гардеробщицей, принимающей у входа студенческие мантии, и затем двигаться в очереди, состоящей исключительно из студентов и преподавателей, с жестяным подносиком в руках. В те волшебные дни всего лишь за полкроны можно было взять мягкую булочку и белую тарелку. А еще дальше обнаруживались премиленькие шарики из масла. В виде колокольчиков. А еще дальше седовласая дама подавала картофель. Как вы там теперь? А тогда у меня наготове всегда были полкроны, за которые я мог взять кусок кроличьего пирога у восхитительной рыжеволосой дамы, молодеющей с каждым днем, а затем сказать еще тише, потому что слова эти были волшебные, и немного спаржи, пожалуйста. Если только она у вас не заканчивается. Нет. А еще дальше — блюда с трюфелями. Приходилось приходить пораньше, чтобы застать трюфели, потому что их моментально расхватывали — настолько они были вкусны. На следующем столике сахарница, ведь я собирался взять немного сливок, чтобы перемешать их с дольками бананов в салатнике, а затем наконец касса. О Господи, два шиллинга, шесть пенсов. А в тот день я был зверски голоден. Я обошел все столы, выбирая еду и любовно расставляя ее на подносе. Голова моя одеревенела от напряжения и глаза болели. Поднос выскользнул из моих рук и упал на пол. Апельсиновое желе перемешалось с осколками стекла, потому что в тот день я купил стакан молока, чтобы выпить его вприкуску со сдобной булочкой. Они обвинили меня в неуклюжести и спросили, зачем я это сделал. Иногда в моем сердце, слышится музыка, предназначенная только для меня. Беззвучная погребальная песнь. Они обзывали меня. Я их испугал. А ведь они так и не смогли заглянуть в мою душу и увидеть в ней целый океан нежности или оставить меня в покое, потому что я был огорчен и чувствовал себя крайне неловко. Почему вы так поступили? И почему только любовь такая круглая?
