– И вчера семь раз! – перебил доктор. Голос его звучал уже гораздо громче.
– Шесть… – совсем шепотом поправил Еникян, глядя в пол.
– Семь! – рявкнул Иверсен. – Семь, – повторил он уже тихо. – А если прибавить к этому визиты прочих членов группы… Капитан, я прошу, запретите кому бы то ни было появляться на территории медицинского сектора без моего особого разрешения.
– Рональд, вы все поняли?
– Да, капитан. – Еникян вздохнул.
– Можете идти.
– Капитан, – после недолгой борьбы с собой, Рон все-таки решился на вопрос. – А если Алекс… если ему станет лучше?..
– Как только состояние больного позволит сделать посещения возможными, доктор Иверсен известит вас лично. Хорошо, Норман?
– Безусловно! – доктор всплеснул руками. – Рон, обещаю, ты будешь первым, кто об этом узнает. Разумеется, после капитана, – спохватился он.
– В виде исключения разрешаю нарушить субординацию, – улыбнулся Малковский. – Я готов услышать приятные новости вторым.
Только едва ли нам следует ждать этих приятных новостей, – мрачно добавил капитан уже про себя.
Еникян ушел, нелепо размахивая длинными руками. Малковский и Иверсен проводили взглядом его нескладную фигуру.
– Насколько я понимаю, изменений в лучшую сторону нет? – полуутвердительно спросил капитан.
– Правильно понимаете.
– А в худшую?
– В худшую… В данном случае каждый час без изменений в лучшую сторону можно считать изменением в худшую. Алекс лишается остатков сил. Завтра… да, думаю, завтра – крайний срок. Либо наступит положительная динамика, либо…
Что «либо» Иверсен не сказал. Впрочем, это было и так понятно.
– А шансов на положительную динамику?..
– Немного. Совсем немного. Но есть, – сухо ответил Иверсен.
– Может быть, – робко предположил Малковский, – стоило разрешить визиты? Возможно, это придало бы парню сил…
– Капитан! – голос доктора вдруг стал ледяным. – Пройдемте, пожалуйста, в Главную рубку.
– Зачем? – ошарашено спросил Малковский.
– Я поучу вас управлять кораблем! – Иверсен эти слова выкрикнул, впрочем, ухитрился не повышать при этом голоса.
Повисла неловкая пауза.
– Простите, доктор, – нарушил молчание Малковский. – Я действительно не отдавал себе отчета в своих словах.
– Это вы простите, – Иверсен, похоже, полностью пришел в себя. – Нервы ни к черту. Вернусь домой, обязательно займусь ими. Вы случайно не знаете телефон какого-нибудь хорошего доктора?
– Бросьте, Норман…
– Шучу, шучу! Не обращайте внимания. Вообще-то, знаете, из-за чего я вспылил? Вы, в принципе, почти правы. Почти. Но… Впрочем, оставим это. Обеспечьте мне сутки покоя. Договорились? Я постараюсь что-то сделать. Пусть меня никто не тревожит, если, конечно, не потребуется срочная медицинская помощь.
– Конечно, Норман. В течение ближайших двадцати четырех часов на вашей территории не будет никого. Слово.
– Спасибо! И… капитан!
– Да?
– Вы видели себя в зеркале?
– Хм… Приходилось, в общем-то.
– Я имею в виду в последнее время. Выглядите хуже, чем безобразно. Сколько вы спали за эти десять дней?
– Немного, – признался Малковский. – Но, пожалуй, не меньше, чем вы, а, Норман?
– Мне просто некогда, – сухо ответил доктор. – А вы мне в этой ситуации ничем помочь не можете. Поэтому – шесть часов сна. Считайте это лекарством, обязательным к применению.
С этими словами Иверсен кивнул, давая понять, что разговор окончен и вошел в лазарет.
– Слушаюсь, док, – пробормотал ему вслед Малковский.
Спать и вправду хотелось. Вот только получится ли заснуть?
* * *
Сегодня я начал думать о смерти. Вообще-то, мысль о том, что я могу умереть, приходила мне в голову с того самого дня, как арахноид вцепился мне в ногу. Но сегодня я стал воспринимать скорую смерть как нечто практически неизбежное.
Интересно, что едва ли не впервые за последние дни я был в состоянии думать почти нормально. Мысли не путались, не смешивались с бредом, текли спокойно и размеренно. Как будто смерть, сидящая у меня внутри и ждущая своего часа, узнав о том, что мои размышления посвящены ее персоне, милостиво согласилась не мешать мне какое-то время.
Странное дело, думать так оказалось совсем не тяжело. Не весело, конечно… Буднично. Вот правильное слово. Так расписываешь планы на выходные, если ожидается дождливая погода. Никуда не выберешься, кроме как до ближайшего магазинчика, будешь сидеть дома и пялиться в телевизор. Скучно, немного тоскливо, но не более того. Да и ничего ведь все равно не изменишь.
Так и я, в промежутке между двумя погружениями в бредовое полузабытье, размышлял о том, что произойдет, когда меня не станет. Не со мной, естественно, тут все понятно – последователем какой-нибудь древней религии я не был. Что изменится в жизни близких мне людей.
Иверсен. Говорят – не знаю, насколько этому можно верить – в прошлом не последний человек в Медицинском Центре при Комитете безопасности. Нельзя сказать, что мы с ним были на короткой ноге. Не то в силу своей профессии, не то по причине особенностей характера, док вообще ни с кем из группы близко не сошелся. Ни конфликтов, ни контактов. Нет, это не значит, что он не будет переживать мою смерть. Но, кажется мне, немалую долю в этих переживаниях составит горечь от профессиональной неудачи.
Малковский. Многое из сказанного про Иверсена относится и к нашему капитану. Капитан – отец для каждого члена группы. Хороший отец, добрый и любящий. Но – не друг. Нет у него права иметь друзей среди своего экипажа. И моя смерть будет для него потерей «одного из…» Будь на моем месте любой другой участник экспедиции, чувства капитана были бы, наверное, точно такими же. Не больше и не меньше, с точностью до сотой доли процента.
Друзья. Нэйдж, Гарсия, Еникян. Рон… Тут, конечно, совсем другое дело. Я был для Рона не просто другом – единственным другом. Причем, пожалуй, не только в экипаже. Это не оттого, что он – плохой человек, совсем наоборот, Рон – замечательный парень. Добрый, умный и готовый всегда прийти на помощь. Но эти его качества не бросаются в глаза. У него душа, как говорится, застегнута на все пуговицы. Так что наша с ним дружба – редкое счастливое исключение. Рону тяжело будет, конечно. Но, в конце концов, ему все-таки привычней быть одному. Старые навыки возьмут верх, и будет Рональд Еникян таким, как прежде. Вспомнит меня иногда, глотнет в память обо мне стопку водки вместо своего любимого коньяка… И все.
Карина… О ней думать было и тяжелей, и приятней всего. Я вспоминал, как мы познакомились, совсем недавно, чуть больше месяца назад, когда Карина появилась в тренировочном центре. Я вспоминал свои первые, неуклюжие попытки понравиться ей и ее улыбку, с которой она за ними наблюдала. И то, как лед между нами наконец-то начал подтаивать, как я заметил, что Карина смотрит на меня уже другими глазами, все еще улыбаясь, но совсем-совсем иначе. Я вспоминал, как в первый раз поцеловал Карину, случайно столкнувшись с ней в узком коридорчике возле тренажерного зала, и как она тогда, не ответив на поцелуй, быстро убежала в свою каюту. Вспоминал ее длинные русые волосы, собранные в конский хвост, широко раскрытые, вечно смеющиеся голубые глаза и руки, которые я так любил держать в своих руках, тонкие изящные пальцы, которые тонули в моей ладони.
