До сих пор я помню этот массивный, словно глыба, череп гения-дурака, эти руки с десятью ловкими щупальцами, его взгляд.
Однажды я при нем просматривал журналы по хирургической тотальной селекции.
Глен рассвирепел. Он сказал: «Острые селекционные подходы устарели. Весь организм, как осуществление тончайшей и целесообразнейшей связи огромного количества отдельных частей, не может быть индифферентным к разрушающим силам. Он сосредоточен на спасении прежней своей сущности. Это служит почти непреодолимым препятствием на пути селекции.
Нам нужна игра на точнейшей клавиатуре и скорее гармонизация готовых организмов, чем создание новых».
Вот это и привело нас сюда, на Люцифер. Но здесь я понял: это работа на тысячу лет или на миллион. А у меня их только сто пятьдесят.
И я, все мы его подвели ради спасения своей сущности человека. Это диалектика, Звездный.
Да, да, мы продали его за похлебку. Но не думайте, что мы чавкаем спокойно. Нет!
— Еще бы! — сказал я. — Еще бы. У тебя бывает изжога.
…Я побывал у Штохла. Он спал в саркофаге из толстого освинцованного стекла. Прятал мысль от меня.
Свистел механизм, качал воздух, лицо его было покойно и насмешливо.
Завтра он обрушит ответный удар. Это и даст мне нужное знание.
Полчаса назад Штохл экранировал голову и исчез. Я ищу его. Я хожу и стучусь в комнаты. Вот четверо — опять карты и грибы. Они едят их с хрустом., запивая апельсиновым синтетсоком.
Я приказываю им смотреть на меня. Смотрят. Глаза сонные. Веки — красные ободки.
— Как Штохл, — спрашиваю я, — относился к колонистам? К вам?
Я наклоняюсь к ним.
— Он говорит, мы изучатели и поставщики кирпичей для его, именно его, мира (Прохазка).
Лица их багровеют, подбородки выдвигаются, бицепсы напрягаются.
— Он нас презирает, — сообщает мне Курт. — Он презирает меня. Смеет презирать. А я биолог, я лично нашел тринадцать новых видов. При Глене я был человеком, а сейчас?
— Всех! — уверяет Шарги. — О, я его знаю. Он такой, он всех презирает. А попробовал бы расшифровать ген. Он дурак рядом со мной.
— Он сволочь, — говорит третий грибоед. — Изобретатель, практик, дрянь. Только мы, ученые, настоящие люди.
— Он убил Глена, — рыдает четвертый. — Этим он убил меня. Глен был гений и умер, а я живу. Зачем?…
Ненависть… Теперь, если сюда заглянет Штохл, я определю это по ним. Теперь мне нужен эскулап.
Врач был в кабинете. Человекоробот в половину моего роста лежит на кушетке с блаженной улыбкой на пластмассовых устах. Оказывается, шло испытание какого-то наркотического токсина.
Об этом и заговорили…
Говорил со мной врач осторожно, шагая по комнате от банок с заформалиненными маленькими чудовищами до стеллажей с гербарием. (Все растения ядовиты. Так и написано на ящиках — «яд» и косточки нарисованы.) По его рассказам я кое-что узнал о милой сердцу врача черной орхе, которую опробовал несчастный робот.
Я притворился неверящим.
— Вы ее понюхайте, — советовал мне эскулап. «Он нанюхается испарений, — сообразил он. — Заснет. Погаснут его глаза, его напряженная воля, а я уйду. Хозяин ждет».
Черная орха жила у него в аквариуме, герметически прихлопнутая крышкой. Врач откручивает один зажим, второй, третий…
Я беру орху. Красива — черные бархатистые тона. Лепестки всех пор извергают тонкий, сладкий запах. Он окутал мое лицо — молекулы его стремились войти в меня. Я видел их клубящийся полет.
Я вдохнул — и ощущение порочной неги охватило меня.
Я стал двойной. — прежний «я», неплохой парень, млел от сладости этого запаха. Другой — Аргус-12 — видел движение молекул, их вхождение в кровоток, их попытки химически соединиться с гемоглобином.
Я сел в кресло, откинулся и притворился дремлющим (или в самом деле задремал?). Глаза я прикрыл, но сквозь веки глядел на врача.
Дж. Гласс тотчас вышел. Я прочитал — Штохл ждет его в конце маленькой шахты. Там многоножка, там робот-секретарь. И комната освинцованная. Она видна мне белым прямоугольником.
Врач спешит. Сквозь камень пробиваются ко мне трески и шорох его мыслей. Я нюхаю орхидею и наслаждаюсь тем, что могу делать это безопасно.
Итак, это врач сказал Глену о свойствах черной орхи.
Колонисты бросили Глена.
Штохл отобрал у него управление колонией.
Точку поставлю я.
Я оперирую колонию, отрежу и выброшу все воспаленное. Так и сделаю!
Я встал, воткнул цветок в кармашек жилета и пошел. Плато было изгрызено штреками. Будто кора источенного насекомыми дерева.
И в последней ячее Штохл делает что-то недозволенное. Это «что-то» и будет моим вкладом в Знание Аргуса. Пойду-ка медленнее, пусть он не торопится, пусть готовит свое дело.
Широкие тоннели сменились узкими каменными трубами. Они шли вертикально, в них были железные лестницы.
Хрипели насосы, втягивая воздух с поверхности (фильтруя, стерилизуя, осушая его).
Потоки воздуха повсюду. Они воют разными голосами. А вот пещеры-фабрики, отделенные листовым металлом. В одних роботы льют металл (брызги, снопы брызг), в других работают на станках, в третьих сваривают какие-то части. Отовсюду несутся звяканья и стуки, шипение огня, хлопки взрывающегося газа. Иду ниже, ниже, ниже… Здесь естественные пещеры, маленькие, душные, пыльные. Словно карманы в заношенном комбинезоне. Одни пещеры сухие, в других текут подземные воды с привкусом извести.
И вдруг я ощутил ужас, приближающийся ко мне. Он несся, спрессованный, брошенный мозгом, страшный, словно заграв в прыжке.
Это врач, его мозговые волны! Даю на отсечение голову (без шлема), что Штохл что-то выкинул. Новенькое. И впервые я ощутил усталость. Надоел он мне. Какой-то мертводушный, свирепый, с воспаленным мозгом.
Вот брожу в пещерах.
А на плато день хороший. Там гуляет и дышит Тим. На плече его двуствольный старинный дробовик. Он коллектирует мелкое зверье, бьет из ружья сыпучими зарядами. И на роже его блаженная ухмылка, в бороде — солнечное золото, а собаки бегут за ним в легких панцирях, снуют туда-сюда и все обнюхивают.
Им-то хорошо — небо чистое, ни медуз, ни облаков.
Врач вопил:
— Что-о он делает!.. Что делает!.. У-у-у!..
Я вышел навстречу ему — тот налетел и приклеился ко мне. Будто присоска манты.
Он трясся и всхлипывал. Уткнув голову мне под мышку, мочил слезами мой уникальный бронежилет.
Я погладил его жестковолосистую голову и ощутил ладонью плоский, будто стесанный затылок.
Врач хлюпал, рассказывал, как Штохл заставил, принудил дать ему экстракт орхи. Много дать. Но ведь толком не проверено, ее действие. Да! Боль уходит! Но куда? Что будет дальше?
