— Эх, красота! Как от шофера в моей молодости!
Опасаясь уютных усыпляющих кресел, Билун поехал стоя. А от метро всю дорогу шагал по самой медленной нитке движущегося тротуара.
До него дошло вдруг, что целый год он был неизлечимо болен и впервые после болезни идет сегодня на работу. Памяти не хватало конкретности. Сквозь смутную пелену просочились успокаивающие слова Гриши Лукконена, лечащего врача: «Не переживай, старик, искусственная летаргия. Биостат. Считай, ты это время и не жил вовсе!» Слова эти Гриша произнес едва ли не вчера, после чего быстро выдворил сонного Билуна в родную квартиру. Точно торопился отделаться!
Наверное, чего-то он недовспоминал, что-то вывалилось из подвластной памяти логической цепочки. Такое ведь несовместимо ни с какой в мире врачебной этикой! Может, наоборот, истина находится в Свердловске, а снятся ему Ленинград и метро? Может, право тело, не желающее расставаться с воспоминаниями, которые держат в плену мышцы и мысли? А изгнанная боль соединяет сон и явь…
На набережной Билун сошел с движущегося тротуара и повернул за угол, тайком радуясь, что не забыл дорогу, — в таком состоянии с ним и это станется! Но уж будьте уверены, Гриша не дождется его обратно: если беспамятье ограничено периодом болезни, то неизвестный кусок жизни придется перешагнуть точно так же, как и тревогу, разорвавшую сознание надвое…
У ворот биофизического центра Билун помедлил. Пилоны в виде двух фараонов были ему знакомы — тем неназойливым знакомством, когда часто что-нибудь видишь, не придавая этому преднамеренного значения. Еще бы! До болезни Билун прошел между ними уж никак не менее пяти тысяч раз. И все же была в них сейчас какая-то неожиданная новизна, была, никуда не денешься. Точила все же мыслишка, что Анатолий Сергеевич видит этих фараонов впервые…
Миновав арку внешнего корпуса, Билун взялся за витую бронзовую ручку. Соскучился, черт возьми, даже сердце «та-та, та-та», что-то маршевое… Как тут управлялись без него целый год? Все налицо, никто никуда не сбежал? Впрочем, не сбежал, знаешь ведь, Юра Данилов писал тебе о лаборатории — подробно, как пишут только тем, кого не надеются увидеть… Ух, какая тугая дверь! И между прочим, ни души. А через четверть часа начало рабочего дня… Порасшаталась, порасшаталась дисциплинка, некому без него гаечки подкрутить…
Тут откуда ни возьмись набежал Юра Данилов, сгреб за плечи, стиснул — и отшатнулся:
— Прости, как ты?
Билун понял вопрос. Но отвечать не собирался. Подождал, пока Юра смущенно отступил, даже глаза отвел, не веря полностью в выздоровление от смерти, а после так сжал в объятиях, что у Юры кости хрустнули. Больше оба сделать ничего не успели — кто-то, отчаянно вереща, скакнул на шею Билуну прямо с лестничной площадки:
— АС!
— Зойка! — ахнул он. — Ты никак еще подросла за год?
— И похорошела, — гордо прибавил Данилов, точно это был его самый главный сюрприз.
Он с мужской неосторожной откровенностью сообщал в Свердловск о Зойкиной влюбленности, и Билун читал между строк, что столь преданным и небоязливым может быть только безнадежное чувство — безнадежное перед его, Билуна, неоспоримой смертью. В больничной обстановке эти письма оставляли Анатолия Сергеевича холодным. Он понимал, как легко утешится Зойка. Да и ему там было не до любви. Но сейчас, едва она произнесла своим низким голосом «АС!» — этим именем из инициалов звала его заглазно вся лаборатория, — как что-то где-то колыхнулось в нем, стронулось, поехало, и он подумал: может, тоска по любви, не обязательно по Зойкиной, и вытащила его из биостата? Каждый по-своему побеждает смерть!
Билуна покоробила Зойкина бесцеремонность. Забила себе девчонка голову романтикой безнадежной любви, способом выражения которой выбрала эту самую бесцеремонность. Раньше бы АС немедленно и тактично высвободился. По старой привычке и теперь незаметно и коротко оглянулся: не чересчур ли все нелепо и смешно? Но Зойкины руки приятно тяготили его, он не торопился от них отделаться, наоборот, новым обостренным чутьем улавливал, что они связывают его со старым миром лаборатории лучше, чем даже зрение и слух. Именно этих маленьких твердых рук не будет хватать ему, ибо Зойкины объятия становятся все легче, все слабее, словно Зойка, не сходя с места, уже начала отдаляться.
Она оторвалась на длину вытянутых, не снятых с его плеч рук, смело всмотрелась, покачала головой:
— Похудели все же. Выцвели. Нам как сказали, что не померли, возвращаетесь, думала, с ума сойду. Девчонок тереблю, а они смеются, не верят…
Она испуганно зажала рот, сообразив — ляпнула больному не то. Но сразу же тряхнула своей тускло-золотистой короной:
— Идемте, идемте. Вы в лаборатории ничего не узнаете.
— Что, Петручик все по-своему завернул?
Праздный вопрос! Билун прекрасно знал, такие толстые мягкосердечные заместители ничего по-своему не заворачивают, свято оберегают порядки шефа. Лишь в углу стоял новый рефрактор, которого не было год назад. Да на биопанели появился лишний рубильник, зачем-то нацеплены кольца Лизеланга… Ай-я-яй, спектроскоп-то пылью зарос, похоже, им ни разу не пользовались. И конечно журнал наблюдений у Радюша опять валяется раскрытый на последней странице — времени не хватило сунуть в стол. Может, надеется, господь-бог пошлет ему за ночь новые данные? Придется сыграть роль господа-бога.
Оглянувшись, видя, что Зойка с Юрой наскоро наводят лоск в раковине модель-инкубатора, Анатолий Сергеевич вороватым росчерком изобразил марганцовкой, прямо под неоконченным результатом, танцующего цыпленка. Он с удовольствием подумал, как заставит растяпу Радюша переписывать испорченный журнал — не назло, конечно, а исключительно в воспитательных целях. Настроение в привычной обстановке выровнялось, утратило оттенок болезненного недоумения, и, дойдя до сдвинутых вместе столов Людочки и Катеньки Пинаевых, которых для скорости называли одним общим именем ЛЮКИ, он только губы в ниточку подобрал. Этим сестрицам-болтушкам он, например, никогда не позволял селиться рядом. Себе дороже!
Чем дальше Анатолий Сергеевич шел по лаборатории, тем определеннее становилось какое-то несовпадение между увиденным — и восстановленным из памяти. Каждую шкалу, даже расположение приборов, он помнил лучше линий собственной ладони. Но помнил не своей, а посторонней памятью, которая лично его не касалась, не задевала, не звала немедленно продолжить то, к чему так рвался из Свердловска. Противоречие между памятью и зрением рождало устойчивое беспокойство, особенно невыносимое из-за того, что он чувствовал себя здоровым — здоровым тем здоровьем, о котором не надо спрашивать мнения врачей, которое само по себе чистым звоном гуляет по телу.
