— Зато ни один эксперт не возьмется доказать, кто из нас оригинал!
— Арька! — На какой-то момент я споткнулся на своем имени, обращенном к другому. — Арька, но ведь это — грандиозно!
— Не спорю. Только что нам вдвоем делать на факультете?
— Скажем, что мы — братья-близнецы.
— Которые внезапно распочковались на третьем курсе. Убедительно.
Смешно? А мне было не до смеха. Надо ж так буквально истолковать тему! Что может быть нелепее и глупее — все время глядеть на себя со стороны? Через некоторое время я изучу каждую черточку своего лица, открою тайну каждого своего жеста, узнаю моего Я-визави лучше самого себя. Потому что мысленно предугадаю любое его движение. И, наоборот, заставлю его ответить движением на любую мою мысль. От моих глаз не укроется, как шевельнется под дуновением ветра волосок на его голове, как блеснет искринка из-под ресниц: при таком идеальном — до атома — сходстве мы превратимся в резонансные системы, настроенные на телепатическую связь. Первая в истории человечества пара с перекрестным мышлением. Еще не известно, кто кого будет опережать! Я смогу описать, как ведет себя человек, когда по спине бегут мурашки от холода или когда он вспоминает губы любимой, ибо не только увижу себя извне, своими глазами, но и почувствую все это изнутри, всем организмом. Я устраню свои недостатки — в манере говорить, садиться, смеяться, есть или выступать. Каждый жест станет отточен и утончен, каждое слово выверено и взвешено, каждое мимическое движение экономно и выразительно.
А вскоре начнется скука. Смертельная. Бесконечная. И еще более утомительная от сознания безысходности. Над жизнью нависнет приторная, до тошноты приевшаяся маска, вдесятеро чудовищнее от того, что будет изображать свое собственное лицо. Приговоренный наблюдать себя со стороны, я заранее предугадаю, что именно скажу, куда повернусь и как вздрогну от неожиданности. И если даже у меня отнимут игрушку — разлучат с живым автопортретом, — я сам себе стану двойником. Потому что наималейшее внутреннее движение автоматически свяжется с конкретным изменением образа моего я. Заученный, запомненный, надоевший себе до идиотизма, я ни с одной гримасой не уйду от собственных глаз. А когда захочу найти спасение в полной неподвижности, в отсутствии всякой мимики, мне напомнят о себе мускулы, живущие в противоборстве чужих биотоков. И уж совсем неуютно станет из-за того, что ни за какими стенами не укроешься от взгляда на себя моего Я-визави: ведь где бы он ни находился, он всегда будет чувствовать то же, что и я.
Я вздрогнул. Нет. Нет-нет! Я не хочу такого познания, оно убьет саму радость бытия, отравит медленно, исподволь, громоздя нелепицы на успех эксперимента. Я утрачу вкус и счастье жить, ибо будущее вместе с неизвестностью потеряет смысл. Такое, что там ни говори, могла выдумать только машина: вырвать человека из человечества и раскрыть для кого-то одного. Раскрыть полнее, чем любой неодушевленный предмет на ладони — до последней клеточки, до самой элементарной мысли. Перед этим ужасом обнажения я впервые понял, что человек должен познавать себя собственным пристальным зрением, иметь защиту от телепатического вмешательства. Даже страх, боль, чувство голода должны быть личными, выстраданными, а не наведенными от чьих-то чужих ощущений.
— Надо же, одно прошлое на двоих! — Я поднес ко рту внезапно озябшие пальцы, подышал на них.
— Надеюсь, ты не побежишь давать объявление: «Украдена биография. Просьба срочно вернуть владельцу»?
— Иронизируешь? Представляю твой видок, если б я в БиоМРАК программу на познание амебы заложил? Так сказать, для простоты.
— Разумеется, в этом случае тебе было бы легче себя раскусить.
Мы синхронно захихикали, будто каждый уже увидел на месте другого гигантское одноклеточное.
Но вот у моего Я-визави поднялась бровь: именно в этот момент меня кольнула крохотная идейка, и я, конечно, не стал держать ее при себе:
— Давай на завтра распределим обязанности?
— Нет ничего проще. Ты слушаешь лекции, формулируешь Церу второй постулат, который я великодушно тебе дарю, и выигрываешь две партии у Эт-кина. А у меня легкая прогулка с Викой в экваториальную Африку.
— Это ты брось! — Я нахмурился и постарался придать лицу независимое выражение, которое тотчас проявилось в моем двойнике. — Пока она тебя знать не должна. Потом когда-нибудь скажем…
— Ты форменный шантажист. Пусть сама выберет, мы ведь вместе на свидание ходили, ты и я. В конце концов, в мой мозг все твои чувства заложены.
— Не все. Мы с ней сегодня… Ну… целовались.
— Вот они, последствия разделения личности! Стоило дня на два задержаться в общей оболочке, и я испытал бы то же самое…
— Замолчи, пошляк!
— Раскипятился! Раньше ты вроде не придавал значения таким вещам?
— Да пойми ты: Вика — это… Ну, это Вика!
— Доступно. Однако и я тебе как будто не чужой. Раз такое дело — может, и ее в близнецов, а?
О БиоМРАК! Я скрипнул зубами. Если это придумано моим двойником, значит, где-то и у меня в подкорке подобные мыслишки бродят. Викины лицо, глаза, руки, волосы — все удвоено, утроено, пущено под копирку. Десятки, сотни, гаремы любимых девушек! Можно раздаривать знакомым, и их не убудет. И каждый вечер рядом с тобой будет та же, но уже совершенно иная, всегда иная подруга!
Нет! Только не это! Страшное могущество науки не должно оборачиваться темной и низменной стороной.
Я так взглянул на Арьку, что противную его ухмылку точно ветром сдуло. Надо отучить себя так ухмыляться: тонкое, чуть заметное движение губ — и все вокруг развенчано, унижено и опрокинуто. Даже дрожь пробирает.
— Прости, я понял, — произнес Арька-два моим, слегка охрипшим голосом.
На миг почудилось, это я устал и постарел лет на десять. Где-то далеко в прошлом остались Толик, Кива, курсовик. А здесь, наедине со мной, были только два моих я, вдвое удлинившаяся жизнь, неопределенное будущее… И бремя тяжкой ответственности за эту вот разбуженную неопределенность.
— Слушай, Арька-дубль, а чего мы, собственно, вибрируем? Обнародуем завтра по всепланетному вещанию — и пусть все человечество думает. Плюс Мировой Совет.
— Цер не простит. И ребята будут зубоскалить.
— Перетерпим.
— При нашем-то сходстве? Да неужели не найдем возможности отыграться?
— Как же! Выпустят нас всякие комиссии из своих лап.
— Нам-то что, а вот БиоМРАК жалко. Затискают его умиленные тетеньки и дяденьки в степенях и ужасно ученых диссертациях. А он у нас тихенький, к вниманию не приучен.
