— Андрюша, он дышит, — счел нужным сообщить студенту Мюллер, так и не отыскав записной книжки.
— Знаю, — откликнулся Андрюша.
Человек лежал перед Мюллером. Спокойно лежал. Мокрый человек. Ничем не прикрытый.
Он ровно дышал. Потом дыхание стало чуть быстрее, человек нахмурился, пожевал губами, что сразу сделало его обыкновенным и совершенно не страшным, а потом открыл глаза.
— Все, — сказал Андрюша. — Я страшно устал.
Он уселся на упругий пол у пульта и прислонился спиной к его основанию.
Человек в саркофаге легким движением поднял руки, схватился за края саркофага и сел. Сев, он стал осматривать комнату и людей в ней. Затем, не говоря ни слова, он протянул руку, взял со дна саркофага нечто круглое, черное, похожее на фасолину, и вставил себе в ухо. Прикрыл глаза, словно прислушиваясь. Затем вновь открыл их и уставился на Мюллера.
Мюллеру стало неловко — взгляд был слишком настойчивым, неземным.
Губы человека шевельнулись.
— Спасибо, — сказал он.
Лицо его оставалось неподвижным и гладким.
— Я благодарен вам за помощь.
Слова произнесены были правильно, но как-то автоматично, как произносит их учитель русского языка перед иноязычной аудиторией.
— Здравствуйте! — Профессор Мюллер понял, что наступило его время и молодой астронавт ждет его рассказа. — Мы были движимы гуманными соображениями, желая оказать вам помощь. Вы потерпели крушение на планете Земля. Это вам что-нибудь говорит?
— О да! — ответил с чувством незнакомец. — Мое путешествие чуть было не завершилось трагически. Как благодарен я вам, жители планеты…
— Земля, — подсказал Андрюша.
— Жители планеты Земля, за то, что вы сделали для меня.
Говоря так, молодой человек вышел из саркофага, подошел к пюпитру, провел рукой над ним, и на туманной, загибающейся, как внутренность шара, стене возникло цветное изображение окружающей метеорит тайги — версты и версты поваленных деревьев, обгорелые стволы, болота, скалы и горы за ними. Словно у метеорита появился глаз, который видел все вокруг. Вот направление его взгляда изменилось, и он, пронзив, как лучом, завалы деревьев, увидел — и все увидели — лагерь экспедиции: жалкую палатку, тлеющий костер, кучку лошадей и посреди этой унылой картины — мрачный, насупившийся, руки в карманах штанов, усталый Иван Молчун.
Наблюдатели не могли знать, что он только что выпил флягу профессорского коньяка и весьма разозлен, потому что нет хуже положения, чем у человека, который начал пить, но не имеет возможности это продолжить.
— Каким образом вам удалось отыскать меня? — спросил аэронавт. — Я не вижу воздушного корабля, с помощью которого вы могли бы преодолеть бесконечные леса и горы, которые окружают место моего неудачного приземления.
Тем временем наблюдавший за тайгой «глаз» как бы поднялся в немыслимые дали, выше, нежели мог бы подняться орел, и оттуда, с высоты, они увидели бесконечное море тайги и гор и даже широкую гладь Лены.
— Мы шли пешком, — ответил Мюллер, — а частично на лошадях.
— Как так — на лошадях? Я этого не понимаю.
— У нас есть способ, — сказал Андрюша. — Если путь далек и труден, мы взбираемся на домашних животных, именуемых лошадьми, которых вы видели у нашей палатки, и они везут нас.
Астронавт кивнул и, опустив свой «глаз» ниже, приблизил его к лошадям.
— Как это немыслимо трудно! — сказал он.
— У нас есть воздушные корабли и автомобили, — сказал Мюллер. — Не следует недооценивать нашей цивилизации. Я убежден, что каждый инопланетный агрессор, намеревающийся покорить и поработить нашу планету, столкнется с решительным отпором.
— Разумеется, разумеется, — сразу согласился астронавт. — Он сразу столкнется. А простите, зачем ему порабощать вашу планету?
Мюллер пожал плечами.
— Это теоретический вариант контакта между жителями разных планет, — сказал он. — Но, как я понимаю, вы прибыли к нам с развитой и гуманной планеты. И мы рады вам.
Астронавт был смущен.
— Разумеется, — сказал он. — В великом галактическом содружестве, частью которого является и моя родная планета, иного образа жизни не бывает. Разумеется, мне приходилось читать исторические труды о войнах и раздорах. Я даже видел орудия убийства в археологическом музее. Но я не думал, что попаду на планету, где это не отдаленное воспоминание, не давний сон, а реальность.
— Но лучшие люди, — сказал Андрюша, — лучшие люди нашей планеты полностью разделяют вашу точку зрения и стремятся к прекращению войн и вражды, к уничтожению эксплуатации человека человеком. Это наши идеалы.
— Если вы позволите, — сказал пришелец, — я бы желал продолжить этот полезный и поучительный для меня разговор через некоторое время. Я хотел бы осмыслить услышанное, обозреть жизнь на вашей Земле. И немного отдохнуть — я еще так слаб после долгого анабиоза.
— Разумеется, — согласился Мюллер. — Мы придем к вам позже.
Вдруг астронавт поднял руку, будто желал остановить профессора, чтобы вместе прислушаться к чему-то происходившему неподалеку.
— Там злость, — сказал он, опуская руку и показывая перед собой. — Там смерть.
— Где? — не понял Мюллер. — Вы имеете в виду нашу Землю?
— Близко, сто шагов.
Он сделал шаг вперед, но тут профессор не выдержал.
— Простите, — сказал он, — на улице очень холодно и идет дождь. Вы наверняка простудитесь. Вы должны одеться.
Разумеется, профессора не столько беспокоило здоровье астронавта, сколько собственный ужас перед видом обнаженного тела. Мысль о том, что тот намерен нагишом бегать по тайге, была невыносима.
— Вы правы, — согласился астронавт, но не остановился, а как бы вошел в стену.
Остальные послушно последовали за ним.
Стены не были стенами — это были занавесы тумана, что лишь щекотали, когда проходишь сквозь, и смыкались сзади.
И когда они прошли первую стену, астронавта не было.
Мюллер остановился и тут же услышал:
— Идите.
И в следующее мгновение они оказались у люка. Астронавт уже был снаружи, он легко стоял на бревне. Он был одет в облегающий серебристый костюм, украшенный голубыми квадратиками, разбросанными по нему без смысла, но красиво.
Он быстро пошел в сторону лагеря. Остальные, не возражая, поспешили следом.
* * *
Иван Молчун, пошуровав в мешках Мюллера и молодых людей, больше ничего спиртного не нашел и, так как все еще оставался в неприятном положении человека, начавшего пить, решил поспать. Но сон не шел, а было глубокое раздражение. Из сорока с небольшим лет, прожитых на божьем свете, Молчун около двадцати провел по тюрьмам и каторгам не потому, что был особо склонен к злодейству, а так получилось. С первой же тюрьмы дорога его была определена и друзья известны. Он был клейменый, поротый, битый плетьми — нерчинскую каторгу знал, сахалинскую видел. Для него вся Россия была большой каторгой — там был центр мира, а между каторгами существовали как бы хлевы, там стояли коровы и ждали, пока волк их зарежет.
