Лет шесть назад бежал Молчун с каторги — надоело. Решил, что больше не вернется. Пристал к золотоискателям, таился, потом попался на глаза к колоколовскому приказчику, тот его определил к хозяйскому дому. Вроде бы как телохранителем. В помощь Ахметке.
С тех пор служил. Колоколова уважал. Документы ему выправили новые. Выпивал, правда. Нечасто, но если начнет — удержу нет.
Вот и сейчас — самое время начать.
Уйти, что ли? Да куда уйдешь? И оттого Молчун сердился.
Он вышел к лошадям, посмотрел, нет ли язв, не сбиты ли ноги. Спокойнее не стало. Сколько еще в тайге сидеть?
Молчун со злости подобрал с земли тяжелый обгорелый сук и кинул его в кусты.
Сук с треском влетел в перепутанность горелых ветвей и сучьев, оттуда послышался крик. Молчун даже замер от неприятного предчувствия: если профессор с той стороны идет да ему по макушке угодило — что тогда? Придется снова бежать, в тайге скитаться…
И пока Молчун в удручении глядел перед собой, из чащи вышли три человека.
Впереди шел кореец, из золотоискателей. Его Молчун знал, днями встретили у Власьей речки. Второй был высокий англичанин, который приехал в Новопятницк с девкой. А третий шел — злобы не хватает — косоглазый, который с ним таким подлым образом разделался в Новопятницке.
— Ты чего кидаешь? — спросил кореец испуганно. — Зачем убить хочешь?
— А кто знал, что вы здесь шляетесь? — взревел Молчун. — Чего вас сюда несет?
И тут он увидел в руке китайского слуги небольшой черный пистолет.
Молчуну бы испугаться, сообразить, что не зря эти иностранцы, которым в Булуне надо быть, в тайгу забрались. Но полупьяная нерастраченная злость, память об унижении, которому его, первого силача в городе, подвергли в Новопятницке, настолько овладели им, что он заревел словно медведь и двинулся к пришельцам.
— А ну, брось! — крикнул он китайцу. — Брось, тебе говорю!
Высокий англичанин что-то заквакал по-своему, кореец кинулся в сторону, попал между корней в лужу — только грязь столбом!
Китаец улыбнулся, холодно так, спокойно оскалил зубы. Поднял пистолет, и Молчун понял: сейчас выстрелит. Ему бы остановиться, смириться. Но смириться он не мог и продолжал идти на китайца, сжав кулаки и глядя на него в упор почти белыми яростными глазами.
И тогда китаец выстрелил. Раз выстрелил, потом еще и еще, потому что Молчуна убить трудно — его на всех каторгах убивали, да не убили, а пистолетик маленький, вроде детский.
Он упал только после четвертого выстрела.
Но еще не был мертвый, только неподвижный и немой, потому что ему перешибло хребет.
— Ну зачем вы это сделали, маркиз? — сказал по-английски мистер Робертсон. А китаец Лю, не пряча пистолета, ответил на том же языке:
— Вы предпочли бы, чтобы он меня задушил? Разве вы не видите, что я только защищался?
— Я помню этого человека, — сказал Дуглас. — Он напал на меня в том городке.
— Он маньяк. Бандит.
— Это, к сожалению, не оправдание, маркиз, — сказал Дуглас.
— У меня не было выхода.
— Сейчас появятся профессор и другие русские. Что мы им скажем?
— Мы скажем правду, — ответил маркиз. — Мы скажем, что вы, защищаясь, убили этого бандита.
— Но я не убивал его! Вы хотите, чтобы я попал в тюрьму в этой стране?
— Вас никто не обвинит. Слугу же…
— Но наш проводник! Он все видел.
— Тогда он тоже должен умереть.
— Маркиз! Остановитесь. Вы погубите и себя, и меня.
— Я не верю в бессмертие души, — сказал маркиз.
Молчун вздрогнул, из его полуоткрытого рта вырвался стон.
Маркиз был скор. Его рука не дрожала. Раздался сухой выстрел.
Но, вместо того чтобы замереть, Молчун начал подниматься. Боль, одолевавшая его, была столь велика, что ему казалось — вырваться из нее можно, лишь взлетев. И он хотел взлететь и был близок к тому… Он не видел своего убийцу, но в последнее мгновение жизни его взору предстал ангел, который вышел из горелой чащи. Был он светел ликом и скорбен, а люди, что стояли рядом с ним — профессор, Костя Колоколов и Андрюша, — казались малыми детьми, робкими, испуганными, но преисполненными жалости к нему — к Молчуну. И Молчун был благодарен господу, что прислал за ним ангела, и боль отпустила его, и пришла смерть…
Но пришла она не от лицезрения ангела, а от того, что китаец, которого Дуглас называл маркизом, продолжал всаживать в его битое, искалеченное тело пулю за пулей — пока не кончилась обойма. И только тогда он оторвал взгляд от дергающегося в агонии тела и увидел людей, которые стояли в двадцати саженях от него.
В тот момент маркиз не способен был думать. Он был охвачен страхом, который заставлял уничтожить источник страха. Он поднял пистолет, навел на пришедших и продолжал нажимать на курок, хотя пустой пистолет молчал…
От поднятого пистолета люди шарахнулись было в сторону.
Но тут же все прекратилось. Как будто сгинуло наваждение.
Маркиз начал отступать от трупа. Костик побежал к Молчуну, но дотронуться до него не посмел. Дуглас спохватился первым и почти закричал:
— Мой слуга защищал меня! Мой слуга защищал меня!
Кричал он на странной смеси русских и английских слов. Нужно было убедить сейчас, немедленно — и даже не самого профессора и не мальчишек, что были с ним, а того непонятного человека, которого Молчун в предсмертной надежде принял за ангела.
А тот человек только что был и вдруг начал тускнеть — словно растворялся в воздухе. Но не растворился весь, а как бы потерял реальность и перестал присутствовать при этой сцене.
— Что здесь произошло? — Профессор Мюллер смог найти тот официальный, холодный тон, что подслушал когда-то у ректора, производившего дознание о крамольном студенческом воззвании.
— Этот человек напал на нас. Совершенно без предупреждения. Мой слуга, защищая меня, выстрелил — в последний момент. Он уже занес надо мной палку… — Дуглас говорил быстро, настойчиво.
— Мы видели иное, — сказал Мюллер. — Мы видели, что ваш слуга стоял над поверженным человеком и стрелял в него, хотя никакой нужды в этом не было.
— Но вы же не знаете, как все началось. Вы не знаете! Кому вы верите — мне или этому жалкому корейцу?
— Какому корейцу? — не понял Мюллер.
— Он в него стрелял раз сто, — сказал Костик.
— Он это сделал от страха.
— Подождите, — сказал Мюллер, — давайте выслушаем его самого.
— Я стрелял от страха, — сказал китаец, оскалившись. — Я защищал мистера Робертсона. Это совершенно очевидно.
