- Хорошо, - сказал Жора, - ты когда вернешься?
- Я еще не видел Аню.
Снова повисла короткая пауза.
- Хорошо, увидимся, - сказал он, - тащи ее к нам!
- Ты там не женись на японке.
- Как получится, - рассмеялся он, - ты там поскреби по сусекам.
- Поскребу, - пробурчал я.
- Без Тинки приедешь - убью, - пошутил Жора.
А мне было не до шуток.
День умирал. На каменных плитах ворковали голуби, хотелось есть и беззаботно сидеть вот так до утра. Я закрыл глаза и прислушался: тихий шелест листьев над головой, сердитое воркование, далекие голоса туристов, иногда звонкий смех... Мысль о том, что мне нужно надеть штиблеты была для меня ненавистной. Мне хотелось швырнуть их с вершины Монмартра в сторону Эйфелевой башни или собора Парижской Богоматери, чтобы они, вращаясь пропеллерами, пролетели над Парижем, как бумеранги со сломанными лопастями, и никогда больше не возвращались ко мне.
Позвонить Ане? Вдруг мне захотелось видеть ее! Телефон лежал рядом, номер я не помнил, но не составляло никакого труда заглянуть в записную книжку, чтобы восстановить в памяти длиннющее многозначное число, за которым прятался Анин голос. Я взял трубку, набрал номер и слушал гудки до тех пор, пока не услышал такое знакомое и родное:
- Да.
- Здравствуй, Энн.
Это мое «Энн» прозвучало как-то торжественно-чуждо, хотя я и пытался вложить в него все тепло, на которое только был способен. Иногда я называл ее так в случаях, когда мне хотелось видеть ее, и это «Энн» было для нас как условный знак.
- А, привет. Где ты?
- В сотне метров от твоей «Мельницы».
- Брось.
- Правда.
- Ты в Париже?
- Где же мне быть?
- Почему не предупредил?.. Я смогу только завтра. Не
умрешь?
- Умираю.
- Ну пока. Прилетаю в Орли, в 10:40. Пока...
Я взглянул на часы: 19:37. До встречи с Аней в моем распоряжении была целая ночь, и у меня было прекрасное настроение. Мне хотелось петь, и я стал насвистывать какой-то веселый мотив. Вдруг я почувствовал жуткий голод, сунул ноги в свои желтые беспощадные кандалы и, не застегивая ремешков, позванивая пряжками, как колокольчиками, ринулся в поисках какого-нибудь кафе. Стоп! Можно ведь спуститься на фуникулере. Я так и сделал. Проплывая над крышами и головами прохожих, над затененными монмартскими переулочками и зелеными палисадниками, я думал о том, какие буду приводить аргументы в пользу Аниного переезда в Чикаго. У меня, конечно же, был разработан свой план ее, так сказать, похищения, но не было ни капли уверенности в успехе его реализации. Я снова и снова мысленно возвращался к нашему прошлому разговору, пытаясь уяснить для себя, что могло так приворожить Аню в этом огромном городе, который только с виду казался приятным и ласковым, но на самом деле был грубым, жестоким, перемалывающим все твои кости и вытягивающим из тебя все жилы жизни, кровавым Молохом. Как наша Аня, наша маленькая славная тихая и наивная девочка могла жить в этом чуждом ее мягкой и нежной душе, ужасном аду? Это не укладывалось в моей голове. Я силился разгадать эту непостижимую тайну: наша Аня - танцовщица кабаре! И еще я хотел купить что-то Жоре в подарок.
И Юле, и, конечно, Юле!..
«И Тине, и Тине!» - сверлил кто-то мне мозг!
Что «И Тине...»? Подарок? Ну, это уж... знаете ли?.. Я даже присел, словно наступил голой пяткой на кнопку.
Что?!
А что, что бы я мог привезти Тине в подарок, вдруг подумал я, да, что?.. Тине из Парижа!.. В подарок! Что?..
Этот вопрос сделал меня несчастным.
На другой берег Сены я переправился на метро. Одна-единственная пересадка на станции Stalingrad - и ты в другом мире. Знаменитый левый берег! Не помню уж каким образом я оказался на улице Муфтар рядышком с «Печальной акулой» (Le reguin chagrin, - фр.). Эта улица - парижский Бродвей - одно из самых суетных мест французской столицы. Здесь полно всяких бутиков и недорогих ресторанчиков, и при желании можно найти любую кухню любой страны мира, а рынок просто завален экзотическими продуктами. Был как раз час аперитива, жители квартала сновали взад-вперед с непременными багетами и торчащей из пакетов пышной зеленью. Мне по-прежнему хотелось пить, и под крышей «Печальной акулы» я заказал традиционный Suze. Мне всегда нравились прохладные напитки, настоянные на травах, пива не хотелось, а для коньяка было еще жарковато. Итак, я предпочел Suze. Было приятно вот так сидеть, никуда не спеша в центре Парижа, рассматривая торопящихся парижан, и думать о том, что через каких-нибудь полтора десятка часов меня снова ждет встреча с Аней. И нам тоже не нужно будет никуда спешить, и оставшись наедине, мы наконец сможем спокойно обсудить наше будущее. В прошлый приезд, когда никто из нас не готов был к встрече после столь долгой разлуки, когда рядом был Жора и ей нужно было куда-то спешить, мы, конечно же, не могли полностью раскрыть свои карты друг перед другом. Теперь я надеялся, что нам это удастся. Я надеялся и на большее: в скором времени увезти Аню в Америку. Эта была большая ответственность, но у меня не было сомнений в том, что никакая «Красная Мельница», никакой Париж и никакая Франция не сравняться с тем, что нас ждет в Америке. Подумать только: она будет причастна к выведению, так сказать, нового сорта, новой породы человека, скроенного по нашему желанию. Новый виток евгеники? Или воспроизвести кого-нибудь из давно умерших - Ленина, Мономаха или Тутанхамона! Мысль о Наполеоне несколько приглушила мой радостный восторг от славного будущего, но императора, утешал я себя, всегда можно будет заменить кем-нибудь из более доступных знаменитостей. Потом я блуждал по сложным лабиринтам средневековых улочек, забыв о своих не растоптанных туфлях, пока не оказался в Латинском квартале. Небольшой быстрый дождик скрасил мое существование. День близился к концу, хотелось есть. Suze только распалил мой голод, и мне захотелось чего-нибудь съестного, скажем, устриц или омаров, но на глаза попались ряды лакированных уток, и я уже не мог отвести от них взгляда. Во мне проснулось давно забытое острое чувство голода. Эти сочные золотистые птицы, как оказалось, были фирменным блюдом китайского ресторана «Mirama», приютившегося рядом под неброской вывеской. Через полчаса мне казалось, что я не ел ничего вкуснее. Я не видел себя со стороны, но, вероятнее всего, напоминал проголодавшегося дикаря, настигнувшего наконец свою добычу.
Китайцы, надо признаться, не зря гордятся своими утками. Я уплетал за обе щеки слегка прикопченное жестковатое, приправленное щекочущим ноздри невероятно острым пышным соусом, сытное мясо и облизывал пальцы. Давно я не ел с таким аппетитом. Теперь нужно было найти уютную скамеечку, чтобы минуту-другую бездумно посидеть и, возможно, вздремнуть в позе Роденовского мыслителя. Я сидел с закрытыми глазами на какой-то французской газете и снова думал о том, как мы с Аней... Мне и в голову не могло прийти считать ее глупой, но у меня было такое предчувствие, что она не в состоянии охватить своим повзрослевшим умом всю грандиозность нашей задумки. Я все чаще возвращался к этой мысли, коря себя за то, что позволяю думать о ней, как о совсем чужом человеке, что ждать от нее участия в делах, совершенно ее не интересующих, нет никакого смысла. Может быть, мне это только снилось, но когда я открыл глаза, снова зашуршал дождик и я побрел к набережной.
Лента Сены золотилась вечерним солнцем. Сена не Терек, но довольно быстрая река. И вода в ней чище, чем в твоем водопроводе. Потом я снова бродил...
Почему Юля ни разу не позвонила?
- Странный вопрос, - говорит Лена.
- Теперь я и сам понимаю, почему.
Сгустились сумерки, когда я поднялся со скамейки, расположенной недалеко от музея Клюни, где битый час мой желудок в полную силу трудился над китайской дичью. Куда теперь? Я по привычке мельком взглянул на часы, поймав себя на приятной мысли, что спешить никуда не надо, и направился в сторону Нотр-Дама, очертания которого вскоре возникли у меня перед глазами. При этом я думал, что хорошо было бы, чтобы моим гидом в этот момент оказалась Аня, которая, я был уверен, в деталях рассказала бы мне всю историю Парижа, начиная вот с этого острова, расположенного, я это хорошо знал, в самом сердце Парижа. По Сене уже шныряли взад-вперед рассвеченные тихие и шустрые речные трамвайчики без пронзительных гудков, и сквозь окна были видны пассажиры, сидящие за столиками, наслаждающиеся своими лангустами или омарами и бегающие между ними официанты с подносами, слышна была скрипка, иногда точно из-под воды раздавался негромкий таинственный смех. Как у Ани сложилась личная жизнь, я понятия не имел. Из прошлого разговора с ней нельзя было ничего узнать. Я не домогался от нее никаких признаний, полагая, что все то, что мне полагается знать о ее личной жизни, она так или иначе расскажет. Сгустились сумерки, и стены, и башни, и шпили собора вдруг вырвал из темноты белый свет множества мощных прожекторов. У меня перехватило дыхание. Я стоял и, завороженный величественным зрелищем, смотрел широко раскрытыми глазами на эту каменную громаду, словно «Титаник» плывущую по маслянисто-мирной поверхности Сены. На палубе горели желтые светильники, спали темные кроны деревьев, стояли пустые автобусы, и не было ни одного человека, кто мог бы своим движением или криком разрушить эту сказочную тишину. Я не мог устоять на месте и по мостику перебрался на остров, чтобы убедиться в том, что все это мне не приснилось. Не приснилось. Когда стоишь у самой стены собора, задрав голову, и вдруг переводишь взгляд на небо, кажется, что земля уходит из-под ног и стена вот-вот обрушится на тебя всей своей тяжестью. Передать это невозможно, это нужно пережить. Из-за закрытых дверей слышались звуки духовой музыки, и это тревожило еще больше. А ведь в этих местах каждый день, думал я, могут жить люди и каждый вечер видеть желтый свет фонарей, а каждое утро любоваться восходом солнца из окон своих розовых спален. Правда, далеко не каждый миллионер может себе это позволить. Это правда. Не завидую ли я Алену Делону? Его геном, пожалуй, мог бы пополнить и украсить нашу коллекцию. А добыть его будет не намного сложнее, чем геном Наполеона или Жанны д'Арк. Неожиданно для самого себя я подумал о том, что тихая лунная летняя ночь, проведенная в одиночестве на улицах Парижа, была бы неплохим продолжением моей французской истории, которую я в деталях и с известной долей выдумки намеревался поведать Жоре по возвращении в обмен на его рассказ о достоинствах японского гостеприимства.
