Эдик снова взял паузу. Мы прикончили горилку и перешли к чаю. За чаем Эдик значительно произнес:
– А вот теперь, парни, главное. Второй акт драмы. Наши Модест и Матвей. Кто они, откуда взялись, даже наш полковник не выяснил. С разных сторон к ним подъезжал. Говорит, нормального человека по-всякому бы расколол, а этих бесполезно. У нормального человека есть в жизни главный интерес и главный страх. Не мне вам, господа писатели, рассказывать. А тут – глухо, как в субмарине. Оставалось только их прослушивать. Слушал он их долго, набрались тысячи часов. Так вот. Кроме как к нему, никуда они не звонили. Между собой почти не разговаривали. Можно сказать, тысячи часов, целая вечность тишины и стука костей. Вообразите, с утра до вечера игра в нарды, без обедов, без чая. Даже неясно было – выходят ли по какой естественной надобности. Разве что на цыпочках и в войлочных тапочках. Еще что? Распределение обязанностей. Полковнику звонил только Модест. С клиентом разбирался Матвей. Их роли никогда не менялись. И среди этой оцифрованной вечности – менее часа информативных реплик. То есть разговоров друг с другом, когда клиент в Машине. Именно – когда в Машине сидит клиент. Самый длинный диалог – целых десять минут – касался, кого бы вы думали?
Эдик взял драматическую паузу. Я не сообразил и ляпнул:
– Шнизеля.
– Нашего Сени, вечная ему память в иных мирах!
Сеня вздрогнул и глянул таким взглядом – никогда такого у него не видел, – с неизбывной, собачьей тоской. Но ничего не сказал. Только вздохнул.
– Впрочем, что это я говорю, вы сами послушайте. Полковник любезно предоставил монтаж. А и чего ему было не предоставить – я взамен честно рассказал, кто Машину ликвиднул, он и успокоился. Да и приятно, когда твоя работа востребована. Кстати, здесь, на пленке, запечатлен и наш налет на лабораторию.
В тот момент я подумал, что Эдик не все нам здесь рассказывает – не могло тут обойтись без особых взаимоотношений с ФСБ. Но не было времени как следует додумать эту мысль – Эдик поставил на стол коробочку с кассетой. И мы стали слушать.
О чем говорили эти странные лаборанты? Обменивались туманными фразами. Я понял так: после того, как писатель помещался в Машину, они устанавливали какой-то странный контакт, только с кем? Вот клацнула гермодверь, вот стулья пододвинулись, вот покатились по доске игральные кости. И вдруг:
– Контроль нулевой.
– Мировая линия универсума?
– Ослаблена.
– Перспектива?
– Нулевая. Снимаю с контроля.
И опять стук костей.
Иногда случался разговор незамысловатее:
– Контроль. Перспектива воздействия.
– Мировая линия универсума?
– Соединена. Воздействие накладывается на базис.
– Перспектива?
– Возможность положительная.
– Контроль?
– Усиливаю.
– Ожидание?
– Полчаса местного времени. Трое суток мирового времени.
– Ожидание временного сдвига... Есть подтверждение на общемировой линии.
Вот в подобных случаях, перед возвращением писателя диалог имел продолжение:
– Воздействие?
Ответ был или «успешно» или «без успеха».
У меня от их разговоров мурашки по спине побежали. Что-то нечеловеческое было в этом монотонном обмене репликами. Я бы сказал – ничего человеческого, кроме русского языка. Я покосился на Сеню. Его лицо сделалось совершенно деревянным, в глазах читался ужас.
Эдик тоже как-то деревянно хмыкнул, промотал пленку вперед и сказал:
– Внимание! На сцену выходит писатель Татарчук.
Я стал слушать – и ахнул про себя: насколько точно я реконструировал разговор Сени с этими псевдолаборантами! И вот Сеня погрузился в иные миры.
– Контроль. Перспектива отсрочена. Объект в параллельном захвате.
– Мировая линия универсума?
– Ветвление. Перспектива неоднозначна.
– Возможность соединения с базисом, быстро?
– Имеется.
– Тяжесть паразитного соединения?
– Значительная. Усиливаю контроль. Захват!
– Мировая линия?
– Соединена. Воздействие наложено на базис.
– Перспектива?
– Возможность все еще неопределенная.
– Уточняй привязку. Быстрее.
– Круизный звездолет «Двенадцатый рубеж». Движение по мировой линии без фатального исхода.
– Возможность организации фатального исхода?
– Усиливаю контроль. Возможность реальна.
– Ожидание?
– Пятнадцать минут местного, три часа мирового времени. Возможность регрессии в параллельной линии.
– Принято.
Дальше пауза, и вдруг:
– Актуализация.
– Воздействие?
– Успешное.
– Объект?
– Звони куратору. Объект потерян. Время отделено от пространства.
Набирается номер – мерное «пик-пик-пик» мобильника:
– Модест звонит. Писатель Татарчук погиб. Да, обстоятельства те же. Да, можно оформлять.
Долгая пауза, и вдруг новый диалог:
– Активизация в параллельной линии.
– Объект?
– Не знаю. Параметры его. Возможность инверсии.
– С кем?
– Объект Дейншнизель.
– Время?
– Ориентировочно. Двое суток в местном будущем. Ноль в мировом времени.
– Тяжесть возмущения в общемировой линии?
– Пренебрежима.
– В параллельной линии?
– Абсолютная неопределенность.
Вдруг, как будто даже другим голосом, по-человечески злорадным, второй произносит:
– У Лингонов будут проблемы.
И оба начинают хохотать, словно каркают. Опять долгая пауза и:
– Объект на контроле. Нештатное возвращение. Звони.
Опять «пик-пик-пик», пауза.
– Не отвечает.
– Отложим. Иду принимать объект...
Да-а, на Сеню было жалко смотреть. Он сопел, тер щеки; то закатывал глаза к потолку, то нехорошо глядел на диктофон, будто тот был в чем-то виноват.
На пленке Сенино возвращение «выглядело» совсем не так, как он это описывал. Было много шуму – Сеня бился в истерике: сперва просто матерился бессвязно, потом кричал неразборчиво. Я разобрал только «ну почему, почему мы все такие?!» – это он повторял несколько раз, потом – «ненавижу, с-су-ку!» и еще что-то в том же роде. Потом его, действительно, стошнило...
Тут наш Сеня коршуном схватил со стола диктофон и хотел было запустить им прямо в окно, но Эдик с завидной быстротой перехватил его руку. Забрал диктофон, выключил, бросил на стол.
– Вот такие дела, парни. Ну что? Какие будут соображения?
Мы молчали. Я, если честно, испугался за Сеню – очень уж неважно выглядел наш лауреат. Бледный, губы трусятся. Схватился было за коньяк, но поставил обратно, видно, все ему поперек горла встало.
– Что, нет соображений? – словно не замечая Сениных соплей, осведомился Эдик. – Кстати, Семен, как на самом деле назывался твой «Титаник»?
