– Ужинать будете?
– Спасибо, Нина Петровна. Даша как?
– Да что же ей сделается, – вздохнула Макарова. – Так будете?
– Мы посидим по-нашему, – Гурьев похлопал ладонью по бумажному пакету. – Вы не беспокойтесь, мы ребята тихие и вежливые. Денис, ты как?
– Не, – тактично отказался Шульгин, прекрасно понимая: московской птичке нужно будет многое обсудить с Гурьевым. – Дела у меня. Пойду я, Кириллыч. Спасибо за приглашение, конечно.
– Где посуда, вы знаете, Яков Кириллыч, – сказала Макарова, когда Шульгин отчалил.
– Ещё раз миллион благодарностей, – склонился в полупоклоне Гурьев, а Тенгиз сверкнул зубами из-под усов.
– Ну-ну, угодники, – хозяйка покачала головой. – Приятно посидеть и спокойной ночи.
Они прошли на половину дома, занимаемую Гурьевым. Оглядевшись, теперь уже основательнее, Беридзе кивнул:
– Нормально устроился, Гур. А то Сан Саныч переживает. А вторая комната?
– Так уж и переживает, – Гурьев усмехнулся. – Вторая пока занята небесным созданием по имени Даша. Расскажу позже, если будет повод.
– А пока нет? – лукаво осведомился Беридзе.
– Нет, – не принял шутки Гурьев. – А если будет, то не такой.
– Добро. Я деньги привёз, кстати.
– Это и в самом деле кстати, – кивнул Гурьев. – Я не хочу о делах говорить, Тень. Завтра. Про Светку и про себя мне расскажи.
– Чего рассказывать, дорогой, – потемнел Беридзе. – То плачет – приходи, то – видеть тебя не могу. Варяг злится… Бабы, говорит, эти нас доконают. Я и так, и эдак – Сеточка, Сеточка, не время сейчас, а она…
– И? – Гурьев, как всегда, слушал внимательно и сочувственно, и это неизменно действовало нужным образом.
– Не понимаю, – Беридзе вздохнул. – Я же не виноват? Варяг же не виноват?
– Я же тебе объяснял, – покачал головой Гурьев. – Это гормональное, когда женщина теряет ребёнка на таком сроке, у неё возможны даже необратимые психические подвижки. А тут ещё эти командировки твои… Нет, Варяг не прав. Нельзя тебе сейчас ездить. Надо тебе в Москве дело найти. Или вообще тебя куда-нибудь в Латвию отправить, на Рижское взморье. Там воздух сосновый, целебный, песок мягкий, тишина. Светочке там хорошо будет. Ладно. Я поговорю на эту тему с Варягом.
– Да каждый же человек на вес золота…
– Вот именно поэтому.
– Всё равно, Гур. Дело есть дело.
– Дело для людей, Тень. И для нас в том числе. Иначе не нужно никакого дела, понимаешь?
– Для людей, да. Только мы давно не люди, дорогой. Мы…
– Нет, Тень. Если мы – не люди, то ничего у нас не выйдет. А у нас выйдет. Потому что мы люди. И Варяг это должен понимать. Короче, завтра утром – назад. Я сам справлюсь. – Он поднялся. – А сейчас – спать, завтра подъём в четыре.
– Я не засну.
– Заснёшь, – кивнул Гурьев. – Ещё как заснёшь. Ложись.
Беридзе подчинился, скинул обувь, лёг, вытянулся на кровати. Гурьев подошёл к нему, надавил пальцем на точку в районе затылка, и мгновение спустя Беридзе уже дышал спокойно и ровно. А Гурьев вышел к ЗиСу, достал из багажника чемодан с аппаратом «Касатки», вернулся на свою половину, развернул оборудование, послал срочный вызов Городецкому. Аппарат у Городецкого был всегда в ждущем режиме, – и в кабинете, и дома, и в машине, поэтому ответил он быстро. При установлении связи принимающий аппарат показывал уникальный номер вызывающего, так что предисловий Гурьев не ждал. Их и не было:
– Исполать тебе, Наставник, – проворчал в трубку Городецкий. – Рад слышать тебя, бродяга.
– Салют, секретарь. Скажи мне, ты здоров?
– Ну?
– Не нукай. Ты зачем Тенгиза прислал? Ты спятил?
– Ты меня не лечи, учитель. Я на кадровой политике столько собак сожрал – тебе до меня, как до Луны пешком – семь вёрст в небеса, и всё лесом, – Гурьев увидел усмешку друга, словно наяву. – Так и быть, как самому близкому соратнику и сподвижнику, объясню. Пусть девочка прочувствует – без Тенгиза ей жизнь не в жизнь, особенно теперь. Вернётся Тенгиз – и пойдёт у них всё, как по-писаному. Понял, салага?
– Ты тупишь, Варяг. Просто тупишь, и всё. Это химия. Химия и биология. Тут твоя социальная инженерия только всё испортить может. Терпение. Ласка. Любовь. Больше ничего нельзя. Ничего. Когда ты это поймёшь?! С кадрами он меня учит обращаться. Это я тебя на семинар по вопросам кадровой политики пригласить могу. Так что?
– Отдыхай, учитель, – Городецкий вздохнул. – И я отдохну малость. А то дел у меня других нет, только за бабами слюни и сопли подбирать да истерики гасить. Человечка, что ты найти просил, нету. Можешь расслабляться в полное своё удовольствие. Хотя человек был… человек.
Выслушав короткий рассказ Городецкого, Гурьев зажмурился на миг:
– Так я и знал.
– А если знал, зачем теребил?! – рявкнул Городецкий так, что трубка завибрировала у Гурьева в руке. – Рефлексии душат?!
– Рефлексии? – усмешка Гурьева сделалась снисходительной. – Ты знаешь, зачем и почему я это делаю.
– Знаю, – буркнул Городецкий. – Знаю, только поверить всё никак не могу.
– А придётся.
– Да уж придётся.
– Не умножай… эманаций, Сан Саныч. Без особой на то нужды. И помни, кто и как этим пользуется. Веришь ты или нет – мне всё равно. Мир?
– А то как же.
– Отлично. Беридзе выезжает назад завтра утром.
– Беридзе выезжает, когда получит приказ. Послезавтра. Бывай, Наставник.
Гурьев посмотрел на умолкнувший аппарат и покачал едва заметно головой. И улыбнулся невесело. Вот так, подумал он. Что ж, пора последнюю бумажку для Верочки рисовать. Нельзя дальше тянуть, подумал он. И пусть будет, что будет. Посмотрев ещё раз на спящего Беридзе и на часы – начало одиннадцатого, – решился.
Сталиноморск. 1 сентября 1940
Улица была уже по-ночному пустынна. Гурьев двигался так, что собаки на него никак не реагировали. Только собачьего концерта ему не хватало для полного счастья.
Он перекинул руку через низкий штакетник, легко открыл калитку. Пёс насторожился было, зарычал, но у Гурьева имелись на этот случай несколько безотказных трюков, и секундой позже зверь продолжил смотреть свои собачьи сны. Гурьев тихонько постучал в стекло Вериной комнаты. Она выглянула встревоженно – не ложилась ещё:
– Ты, Яша! Ох, даже и собак не слыхать! Случилось что?
– Нет. Ну, как сказать.
– Я открою. Заходи.
Он вошёл в дом, огляделся:
– Я ненадолго. Спят уже, мать, Катюша?
– Да. Проходи же, Яша!
Он, поколебавшись, двинулся за Верой. Они вошли в комнату, Вера села на высокую металлическую кровать, ещё не разобранную, с горкой подушек. Гурьев опустился на стул, вынул из кармана паспорт, трудовую книжку и метрику, протянул Вере:
