– Держи, голубка.
– Яша…
– Сколько лет уже Яша, – он усмехнулся. – Посмотри, всё там правильно?
Пролистав, она поднялась и убрала бумаги в комодик. И, снова опустившись на перину, провела мыском ладони под глазами:
– Спасибо, Яша. Слов-то не бывает таких, чтоб тебе сказать – сам знаешь.
– Не нужно, Веруша. Будешь моим личным парикмахером, – он растянул губы, делая вид, что улыбается.
– Буду, – кивнула Вера. – Можно на работу устраиваться?
– Можно. Но не спеши, я это улажу на днях. Завтра сходи в паспортный стол, там уже предупреждены. Прямо к начальнице иди, Курылёвой. Скажешь, я прислал.
– Скажу, – покорно кивнула Вера, отчаянно пытаясь выжать из себя улыбку.
– Только это не всё ещё, Веруша, – Гурьев отвёл взгляд.
– А что?
Он достал из кармана последний бланк – свидетельство о смерти Лопатина Сергея Валерьяновича, 1910 г.р., по происхождению из мещан, беспартийного, образование средне-специальное. В графе «Причина смерти» стояло: «несчастный случай на производстве».
Он дождался, пока Вера прочтёт бумагу. Увидев, как дрогнули её пальцы, заговорил тихо, с нажимом:
– Ты прости, Веруша. Иначе нельзя. Тебе жить ещё, да и Кате сколько анкет заполнить придётся, никому неведомо. Понимаешь?
– Я знала. Знала. Как ты узнал? Как?!
– Вера, не надо. Слышишь? Нет Сергея. Всё, – только сверкнули серебряные сполохи в глазах. Но их Вера не могла сейчас видеть.
– Я знала, – Вера перекрестилась медленно, и две маленькие слезы покатились по её щекам. – Знала я, знала, Яшенька.
Он никогда не мог переносить женских слёз. И никакое дзюцу не помогало. Ничего не помогало. Ни опыт, ни тренировки. Ничего. Он поднялся:
– Пойду я, Веруша. Поздно совсем.
Он понимал, конечно: никуда он не уйдёт. Но надеялся. Дурак. А Вера тоже поднялась. И, шагнув к Гурьеву, прижалась к нему изо всех сил.
Он почувствовал её тугое, жаркое тело через тонкий ситец летнего платья. Почувствовал, как она втискивает себя в него. И, когда она вскинула дрожащее, с закрытыми глазами, лицо, наклонился, целуя, раздвигая её губы своими.
– Яшенька… Миленький… Господи… Мой…
– Ш-ш-ш. Молчи, голубка, молчи.
– Яшенька… Яшенька… Ох… Да, Яшенька… Ясный мой, Яшенька… Мой, мой…
Тебя же нет, яростно подумал Гурьев. Тебя нет… А если Ты есть, – как же Ты можешь такое с нами творить?!
Он так Веру любил, как будто она… Потом повернулся на спину, уложил на себя, гладил.
– Пожалел меня, – Вера, улыбаясь, провела рукой по груди Гурьева. Какие руки, подумал он. Какие руки. – Пожалел, разбойник. Спасибо.
Как же мог я тебя не пожалеть, голубка, тоскливо подумал Гурьев. Не мог.
– Вера. Не надо.
– Я знаю, знаю я всё, – Вера прижалась губами к его плечу, потом отстранилась. – Разбойник бесстыжий. Если со мной такой, то что же с ней?
– С кем?! – Гурьев даже привстал на локте.
– Что же, Яшенька, разве дура я, – тихонечко засмеялась Вера. И оборвала смех. – С ней. С любушкой со своей. С настоящей. Кто она, любушка твоя, Яшенька?
– Не надо, Веруша. Пожалуйста, – он снова лёг на спину, закинул руки за голову.
– Ты же горишь весь, глупый, – Вера прильнула к нему, положила голову ему на грудь, её распущенные лёгкие волосы, тонкие, тёмно-русые, с выгоревшими светлыми прядями, приятно щекотали кожу. – Ты же не меня любил, её. Поплачься мне, Яшенька. Тебе полегчает, увидишь.
– Нельзя мне плакать, голубка, – усмехнулся Гурьев. – Нельзя. И не надо.
Хранитель Равновесия, воин Пути не может плакать. Нет у него такого права. Да, в общем, ему и некогда. Как они чувствуют это, с ужасом подумал Гурьев. Гормоны, эндорфины, дипины… Как же это, и почему?! Господи. Рэйчел.
– Спи, Веруша. Я потом уйду. Спи.
– Я не хочу.
– Спи, – вздохнул Гурьев и дотронулся пальцами до её затылка.
Вера заснула до того, как поняла, что засыпает. Задышала, как ребёнок… А он встал и ушёл. Тихо, как призрак. И собаки по всей улице ни разу не брехнули даже.
Сталиноморск. 2 сентября 1940
Он вошёл в класс через минуту после звонка, и 10 «Б» поднялся, нестройным грохотом крышек парт приветствуя его. Гурьев усадил ребят, представился и на мгновение умолк, дожидаясь тишины. Двадцать девять пар глаз изучали его с пристрастием. Даша тоже. Это последний год, почему-то подумал Гурьев. Мирный – последний. Мы уже знаем это, Варяг. Мы уже знаем это, товарищ Сталин. Или нет?
Он заложил руки за спину, сцепил пальцы и медленно прошёлся вдоль доски:
– Я буду вести у вас литературу. Я попробую вас ничему не учить, – учит тот, кто сам ничего делать не умеет. Я просто постараюсь объяснить вам, почему я люблю читать книги и почему это нужно всем – в том числе и тем, кто собирается строить самолёты и танки. Не больше. И если кто-то из вас поймёт и разделит это чувство – я буду с полным основанием считать, что пришёл сюда не зря, – Гурьев улыбнулся, представив себе: ему ещё пять раз придётся начинать сегодня урок, и нельзя повторить ни единого слова. – Вы все умеете читать, потому мне нет надобности пересказывать написанное в учебнике. Вместо этого мы станем читать книги и думать. Пожалуй, думать – это единственное, чему нужно учиться основательно и всерьёз. И именно этому мы с вами будем учиться. Вместе, – он снова помолчал. – И ещё одно. На моих уроках не будет двоек, особенно за поведение. Каждый, кому есть, что сказать, пусть скажет вслух. А кому нечего – пусть слушает другого и думает. И спрашивает. Потому что человек стал человеком не тогда, когда взял в руки каменный топор, чтобы размозжить голову себе подобному, а когда научился задавать вопросы. И внимательно выслушивать ответы на них. И делать выводы. Просто выводы, для себя, а не «орг». Поэтому – не стесняйтесь спрашивать.
– А вопросы любые? – подал голос кто-то с «камчатки».
– Да, – чуть улыбнувшись, кивнул Гурьев, – кроме личных. Всё пока? Превосходно. Тогда – начнём.
Гурьев отвёл положенные часы и сидел в учительской, записывая в толстую тетрадь комплексные планы урока. Ему хотелось поскорее покончить с этим нудным занятием, – зажав в зубах незажжённую папиросу, он яростно царапал пером бумагу.
Завадская вошла и, замахав руками в ответ на его вставание – сидите, ради Бога, сидите! Неужели не перевелись ещё на свете мужчины, которые помнят, что следует вставать, когда входит женщина?! – осторожно примостилась рядом с Гурьевым. Он отложил ручку и выжидательно посмотрел на заведующую. Анна Ивановна улыбнулась:
– Поздравляю, голубчик. Честно говоря, я опасалась, что…
– Что я самозванец? – улыбнулся Гурьев. – Я действительно самозванец – в том смысле, что всегда прихожу, когда хочу, не дожидаясь, пока меня позовут.
