Пан Кшиштоф принес подзорную трубу, приложил инструмент к глазу, откинувшись особым макаром, чтобы башку на сломанной шее довести хоть до какой-то вертикали, и так осматривал Байкал.
— И что скажете? — спросило я-оно.
— Пешком идут.
— Пешком?
— И, похоже, без саней. Но именно в эту сторону, пан Бенедикт.
Выдохнуло черным.
— Ну, не повезло нам. Господин Щекельников — к Лущию!
Чингиз свистнул тунгусов. Через несколько минут остатки лагеря были свернуты и упакованы на сани. Надело на унты чапаки из костей и шкур, чтобы не проваливаться в сугробы, когда нужно будет соскочить с саней и идти рядом с ними; для обычных лыж местность была слишком неровная. Сами тунгусы перемещались по снегу на так называемых «полозьях», очень легких дощечках длиной с аршин, шириной в три вершка — но для них требовалось большое умение и тренировка.
Перед отъездом оглянулось, не осталось ли чего крупного на месте ночлега, только туземцы с японцами убрали все, даже кучу веток, которые подкладывали под палатку каждый вечер. Впрочем, очень скоро упадет снег, который скроет отпечатки на мерзлоте.
— Ила? — допытывался шаман.
— Пущий. — Показало на господина Щекельникова. — А потом на Дороги Мамонтов. Понял?
— Мамантав, мамантав, — бормотал в свои шкуры Этматов, шаркая своими полозьями, словно у него чесалось в паху.
Крикнуло Чингизу, тот щелкнул бичом, сани тронулись.
Быть может, и вправду тогда, на улице, в последний иркутский день, случилось нечто большее. Ведь если бы японцы или тунгусы видели ту правду о Сыне Мороза, которую я-оно помнило, ни дня не стали бы шататься по сибирскому бездорожью. На мгновение стащило обе пары рукавиц, двухпалых и пятипалых, достало компас, часы, карту и блокнот, после чего записало (калякая быстро, по половине слова между подскоками саней) время и направление движения, а также упоминание о предполагаемой погоне. Без знающих край проводников, навигация здесь была практически невозможной: компас врет по причине магнитных отклонений на полтора десятка градусов; Солнце перемещается по небу градусов на тридцать ниже линии восток-запад; правда, до конца на проводников полагаться тоже нельзя. Каждый день я-оно тщательно записывало заметки. На рассвете на термометре считало минус сорок семь градусов по Цельсию — пальцы должны были быстро онеметь, потерять чувствительность, кожа должна была побелеть словно молоко. Но так все быстро это не шло. Тунгусские мази не помогали, поскольку явно им нечему было помогать. Процесс этот был чисто биологическим, подобным тому, через который прошел маленький Пелка.
С другой стороны, теперь догадывалось и об эффекте пальца пана Корчиньского. Я-оно коснулось правды, и правда замерзла — но чуточку иная, по сравнению с предыдущими лживыми представлениями, соответствующая чуточку иным прошлостностям и будущностям. Я-оно не помнило перемены и не помнило того, предыдущего Бенедикта Герославского, да и как? — правда одна, единоправда — а здесь самое сердце Зимы, не украинские степи Лета. Так что, самое большее, можно делать какие-то выводы по тончайшим несоответствиям, противоречиям с выводами, делаемыми о прошлом на основе того, что не соответствует воспоминаниям. Которые, собственно, точно так же принадлежат вновь замерзшей нынешней реальности, как и тело, более устойчивое к морозу. Ведь я-оно помнит, как дрожало от любого прохладного дуновения еще во время поездки на Транссибирском Экспрессе — а если бы здесь сейчас появился какой-нибудь попутчик из вагона люкс, рассказал бы он ту же самую историю о графе Гиеро-Саксонском, об екатеринбургском морозе, о том, как я-оно выпало из поезда, и про катастрофу на станции Старая Зима? Прошлого не существует.
Так что, в действительности я-оно совершенно не изменилось. Перемена возможна лишь в Истории, а нет Истории за пределами Льда — и нет Бенедикта Герославского до Мороза.
Неоднократно размышляло, что, тем не менее, это можно натренировать. Даже если алетеичная емкость является постоянным свойством, с которым человек попросту рождается — то, даже несмотря на неподходящие физиологические предрасположенности, в жизни многого можно достичь путем усиленных тренировок, из самого упрямства, повторяемого опыта. Пускай, не сколь сильно замерзнешь, то, по крайней мере — кем замерзнешь. Разве не об этом говорил Ачухов в своем последнем поучении о молитве.
Вопрос: как же тогда тренироваться. Сидя боком на нагруженных санях, движущихся сейчас по гладкому склону, без особой уверенности пыталось сложить в кучу варшавские и предваршавские воспоминания; намного легче удавалось призвать те, что касались Транссиба. Как же тренироваться — ну да, имеются схоластические методики: выбери себе тезис и защищай его в компании до последнего. Безразлично какой: тот, иной, противоположный и какой-то еще — чем их больше, тем лучше, чем сильнее они различаются, тем лучше. Ибо только таким образом выработаешь и распознаешь в себе откровенные убеждения в вопросах добра и зла, религии и политики, людей и мира: только сталкиваясь с чужими убеждениями. Потому-то христиане, воспитанные среди христиан, такие тусклые, приторные и невыразительные в собственной вере; да, да — расплывчатые, растаявшие.
Наверняка имеются и более грубые методы, заключающиеся в непосредственной ломке стыда. Но здесь импульс должен поступить снаружи — ибо кто же является управляющим собственного стыда? Разве что только панна Елена. Всосало через тряпку в рот мороз, режущий будто алмазная пыль. Панна Елена! Вот загадка: девушка, размазанная по стольким возможностям, что сама на себя глядит словно на какую-нибудь детскую фантазию, рассказик, представленный наполовину серьезно в ходе флирта — и при том, правдивую, о, насколько же правдивую, до головной боли, до сердечной боли правдивую. Воистину, phénomène de la nature[380]..! Воплощенная ложь! То ли и вправду такой уродилась — то ли такой сама сделалась, то есть, рассказала о себе с самого начала до конца в обличии Фелитки Каучук?
Но какое же свидетельство можно выставить мужчине, который в подобную женщину западает и подобную женственность разыскивает?
— А вот скажите-ка, пан Бенедикт, — спрашивает пан Кшиштоф, хлопнувшись на сани с другой стороны, — успеем ли мы так, чтобы возвратиться к Рождеству?
— Как Господь даст, как Господь.
И это было самой откровенной истиной, поскольку, и вправду, лишь в милости небес уже высматривало спасения. Отвело мираже-стекла от Адина, чтобы не дать ему возможности для дальнейших расспросов. Тянущаяся от самой Тунки погоня очевидным образом представляла отговорку: вот, убегаем. Но ведь все они — тунгусы, японцы, Щекельников — тащились зимой через Сибирь лишь затем, чтобы помочь Сыну Мороза встретиться с Отцом Морозом, устроить разговоры с лютами; обеспечить переговоры, касающиеся Истории. Так что, раньше или позднее, придется встать перед ними и сказать четко: Отца Мороза мы не найдем, мир не спасем, и вообще ничего не сделаем в ходе этой дурацкой сибериады.
